Танька давно в постели лежала, а все ей не спалось. Большая бабушкина жизнь, как будто прожитая и ею, Танькой, странно близкая и понятная, волновала ее. Бабушкино прошлое сливалось с ее, Танькиным, будущим – еще неизвестным, загадочным – в одну общую бесконечную цепь, именуемую человеческой жизнью… Не постигая этого умом, Танька сердцем чуяла этот огромный, кипящий вокруг нее простор жизни – с кубанской степью и горами Кавказа, с сибирской тайгой и белорусским затяжным дождиком, с облаками – перистыми, кучевыми и слоистыми. Незнакомые голоса окликали ее – этих людей она еще не знает, а только узнает в будущем. И почему-то среди них Сашка, не похожий на себя, совсем взрослый. Он ей говорит: «Я офицер связи» – и спрашивает: «Где пропадала?» А что это за девочка такая знакомая, хотя Танька ее видит впервые? Это мама, такая, как на детских карточках. С белыми косками вразлет, в сарафанчике маками… «Товарищи бойцы, выручайте – ести нема чего…» Танька любит эту карточку, где маме, как ей, двенадцать лет. Когда Танька была маленькая, она сказала даже: «Зачем ты выросла? Осталась бы такой. Мы бы с тобой дружили!» И мама долго смеялась и рассказывала своим знакомым, и те смеялись тоже. Теперь Танька понимает, что сморозила глупость. А с мамой они и так дружат!.. Только мало разговаривают – маме всегда некогда. «Когда мне поручат сделать о тебе репортаж, тогда побеседуем», – шутит мама. Такая уж профессия! А кем будет Танька? Может быть, правда полетит на Луну. Вполне возможно. Главное – она будет жить честно, по совести.
В конструкторском бюро его называли сокращенно, с оттенком дружеской фамильярности – Граф. В техническом паспорте у Графа значилось: «Компрессор ГрВП двадцать дробь восемь с графитовыми уплотнениями представляет собой поршневую двухступенчатую машину крейцкопфного типа двойного действия с угловым расположением цилиндров: цилиндр первой ступени – вертикальный и цилиндр второй ступени – горизонтальный. Компрессор оборудован промежуточными и концевыми холодильниками и имеет водяное охлаждение».
Танька пришла в дикий восторг, поймав обрывок телефонного разговора о цилиндрах для Графа. Когда он положил трубку, она долго теребила его, расспрашивая о Графе и цилиндрах. Он смеялся, отмахивался, наконец принялся объяснять, но почувствовал – дочке уже скучно слушать его. Потом он жалел, что не сумел заинтересовать Таньку, воспользоваться случаем и рассказать ей о своем заводе, о трудовой гордости, о тропических машинах, идущих на экспорт в дальние страны – на Кубу, в Индонезию, в Индию, на Цейлон.
Что поделать, он не был говоруном. Теперь с Графом покончено – из Усть-Каменогорска, где головной образец, изготовленный на заводе по рабочим чертежам их КБ, проходил испытания, получена телеграмма – испытания завершены успешно. Теперь можно выпить за Графа, за его долгую жизнь. Для этого и собрались они сегодня в маленькой квартирке у лаборантки Симы Белокриницкой. Муж Симы, инженер отдела главного технолога, один из создателей графитного компрессора, был послан на Кубу в качестве инженера-наладчика с партией компрессоров.
Сима предложила, чтобы собрались у нее. Вино и закуски купили в складчину, при этом с вином явно перестарались. Вскоре за столом стало шумно, а к потолку потянулось голубое марево папиросного дыма. Пили за Графа, кто-то, вконец распоясавшись, именовал его уже «ваше сиятельство» и даже – Лев Николаевич, видимо в честь графа Льва Толстого.
Потом запели «Куба, любовь моя. Куба, ты слышишь, Куба», и Сима заплакала. Он смотрел на Симу и думал: «А если бы я уехал на Кубу тогда вместе с Женей Белокриницким – ведь меня чуть не послали, – плакала бы Вера вот так, сидя в своей компании?» И почему-то никак не мог представить себе плачущую Веру… Впрочем, и Сима вскоре утешилась. Слезы быстро высохли на ее круглом миловидном лице с несимметричной ямочкой на одной щеке, с капризными детскими губами. И платье на ней было милое, рябенькое, в каких-то рюшечках, оборочках, с открытой шеей. Обычно он не замечал, кто во что одет, и женщин это обижало. Особенно Клару Семенову, чертежницу из их отдела. Клара не умела скрывать своего расположения к нему. Он уставал от ее внимания, многозначительных взглядов и вздохов. И сейчас, сидя напротив него за столом, она не сводила с него глаз, и он нарочно стал смотреть на Симу и, когда стали танцевать, пригласил опять же Симу. Три пары топтались на узком пятачке между столом и диваном. Кто-то вспомнил о новом танце, который танцуют, не сходя с места, – танце, рожденном теснотой квартир… Он не очень умел танцевать и, будь в комнате побольше места, ни за что бы не решился. Водка и теснота придали ему смелости, он даже стал выделывать коленца, в завершение подкинул Симу в воздух, и его удивило, что она такая легкая и маленькая, – с Верой они были одного роста. Ему стало весело, он потерял счет времени и не заметил, как стали расходиться. Еще оставалось человека три за разоренным столом, когда Сима, наклонившись к его уху, сказала:
– Клара плачет, пойдите к ней…
– Почему я должен к ней идти? – спросил он, поймав Симу за руку.
– Потому что вы ее обидели, – сказала Сима раздельно, как маленькому, и отняла руку.
– Обидел? Чем? Да я не сказал с ней ни слова!
– Значит, именно этим. Пойдите к ней, прошу вас!.. Она там, на крыльце.
– Ну, если вы просите… – Он сделал ударение на «вы».
Клара стояла на крыльце, задрав голову в небо. Кажется, она в самом деле плакала.
– Пошли танцевать, – позвал он. – А я вас ищу… Клара всхлипнула и взглянула на него искоса, недоверчиво.
– Не натанцевались еще? – спросила она не без ехидства. – Нет, спасибо. Мне что-то не хочется. Лучше здесь постоим. А потом вы меня домой проводите. Хорошо?
Стоять с Кларой на крыльце было совсем уж скучно. Вдобавок он вспомнил, что в одной бутылке еще осталось. И ему хотелось еще побыть с Симой, с этой маленькой женщиной, в ее уютной тесной квартирке, из которой Жене Белокриницкому, наверно, ох как не хотелось уезжать.
Чернота неба была над ними, пахло свежестью, травой, цветами. Крыльцо выходило во дворик, типичный для этого южного города – с потрескавшимся асфальтом и колонкой для воды. Южные дворики – продолжение домов. Здесь стирают, сажают цветы, судачат под вечер. В этот поздний час во дворике уже никого не было. Здесь, как и всюду, что-то цвело – алыча или абрикос, во тьме не разобрать. Ночь была теплая по-летнему. «Да, – подумал он, закуривая, – эти декорации из какой-то другой пьесы. Нам с Кларой тут делать нечего».
– Ладно, я провожу вас домой, – согласился он. – А пока пошли потанцуем.
Ему и правда хотелось танцевать, но не с Кларой, а с Симой. «Может, я влюбился? – мелькнуло в голове. – А почему бы и нет? Разве я не живой человек? Это она так думает (о Вере). Но она ошибается. „У нас все такие семейные…“ Ах, хорошо бы влюбиться! По-настоящему. И пропади все пропадом…»
Наверно, он все же не только «добрал», но и перебрал немного, потому что потом не мог вспомнить, как они очутились на улице втроем – он, Клара и Сима. Позвал он Симу или она сама вызвалась пройтись, подышать воздухом. Они проводили молчаливую, надутую Клару и остались вдвоем на тихих пустеющих улицах. Фонари просвечивали сквозь густую зелень, придавали улицам сходство с подводными гротами. По этим гротам, в зеленоватом освещении, молча двигались запоздалые пары, все больше молодежь – южные красивенькие мальчики и девочки с трудными растрепанными прическами и глазами, фосфоресцирующими от возбуждения. Он вел Симу под руку по старой моде, не решаясь обнять ее за плечи, и этим они отличались от молодых пар, попадающихся навстречу. Было странно идти по улицам в такой поздний час под руку с женщиной, удаляясь в сторону от своего дома.
Сима тоже, видимо, чувствовала неловкость и от этого много говорила – о заводе, о том, что Ереван задерживает поставку бронзы, а так как бронза идет для сальников тропических машин, сборка задерживается. Как бы не погореть с планом в этом месяце!.. Она говорила, о чем придется, боясь его молчания. Внезапно она спросила:
– У вас жена ревнивая?
– К сожалению, нет, – ответил он. – Не к кому ревновать.
– Ну и напрасно. Вы женщинам нравитесь.
– Например? – спросил он. – Кларе Семеновой?
– Хотя бы…
– Вы сказали «женщинам»…
Она засмеялась и ничего не ответила.
Они шли по главной улице, местному «броду», красный отблеск витрин мешался с зеленым светом листвы в какие-то карнавальные тона.
Они замолчали, и молчание их становилось все значительнее и глубже. Казалось, еще немного, и они не смогут из него выбраться. Они приближались к ее дому. Он почувствовал, что она замедляет шаги, как бы сомневаясь в чем-то. Он заметил, что по пути она ни разу не заговорила о своем муже, и он не спрашивал о Жене, как будто это была запретная тема и они договорились молчать, забыть о том, что где-то далеко, на Кубе, есть некий Женя Белокриницкий, славный малый с большими умелыми руками и привычкой подергивать левым плечом. Приближаясь к ее дому, он почему-то больше думал о Белокриницком, чем о Вере, и чувство вины перед ним нарастало. Может быть, потому, что он уже знал, что сегодня войдет в его дом.
