Агзамов встал и хлопнул по столу. Его как будто прорвало.
– Тогда вы не продержитесь у власти и трех дней! Таких, как ты, надо называть «йеху»!
– Нехуй? Как «нехуй»? Вы же культурный человек? – искренне удивился Нуриев.
– Тебе ли говорить о культуре, – поморщился Агзамов. – Ты для начала хоть Свифта прочти.
– Да читал я его. Это он же первый изобретатель теории относительности. У него Гулливер то маленький, то большой. Никакой определенности. Так и у нас теперь. Наша страна то общий дом, то хижина дяди Тома, надо чё-то делать, нельзя же всю жизнь сидеть между двух стульев. Мы не Восток и не Запад. Мы – Чучмекистан! Представляете, надо делать карьеру на глупости людей, на самом святом, на чувстве патриотизма. Надо так раздуть плачевное положение казахского языка, чтобы люди последнее отдавали, и чтобы все это шло в мой, и только мой карман. Вы же сами писали, казахи – народ эпический, им ничего не надо, только слава нужна, пусть весь род сдохнет, но их конь должен быть первым! Так этот конь я и есть! Не всем же казахам виллы приобретать в Великобритании, ходить под руку с Клинтоном, покупать Наоми Кэмпбелл на ночь!
Агзамычу казалось, что он сходит с ума, но он ощутил, что почти поддается очарованию речи этого молодого, не пуганого никем подонка. Он вдруг ощутил, что Нуриев – существо однозначное (Маркузе сказал бы, одномерное) и что именно поэтому он очень убедителен, он попросту не допускал иных вариантов.
– А что же вам от меня нужно? – выдавил, наконец, из себя Агзамов.
– От Вас? Просто ваше присутствие. Мы отныне везде должны показываться вместе. Кроме того, Вы всегда так красиво говорите… Я бы молчал везде, а вы бы говорили…
– Но… о чем говорить?
– Какая разница? О чем угодно! О подвигах, о доблести, о славе, – козырнул эрудицией Нуриев. – Вы еще о себе любите порассуждать. Так и карты вам в руки.
– И где это нужно говорить?
– Ну, в посольствах там разных, на приемах, на всяких великосветских раутах. Представляете я такой крутой, а вы такой красноречивый.
У Агзамыча потихоньку стала кружиться голова. Ведь как бы он ни выдавал себя за аскета, по натуре был сибаритом и денди, одевался с иголочки, всегда мечтал пользоваться успехом у женщин, да и пользовался в принципе, хотя ему всегда было мало. И вот теперь на старости лет судьба, хоть и задним числом предоставляет ему шанс наверстать упущенное. Он будет общаться с королевскими особами и подписывать… вернее, присутствовать при подписании международных договоров. Но…
– Позвольте, – повернулся он к Нуриеву. Но… Вы же никто! Кто вас допустит до всяких этих раутов.
Но Нуриев уже подходил к нему с какими-то документами.
– Вот скоро будет создана партия, я стану председателем партии. А вот это документы на то, что я член Международной правозащитной организации. А это подлинная печать хана Аблая, прямым потомком которого я являюсь. Попробуйте доказать обратное, все нотариально заверено.
От удивления привставший было Агзамов сел и откинулся на кресло, а Нуриев, наклонившись над столиком, стал выдавать ему как мальчишке.
– Да ты врубись, ведь все это придумал папа, ну, чтобы заслать меня в оппозицию, чтобы я морочил им головы и держал под контролем. А я сейчас со всеми договариваюсь и решил разыграть свою партию, вернее, свою игру, где в оконцовке Президентом стану я, а не Папа. Так что ты ни в чем не проиграешь, официально я буду одним из активистов оппозиции. Впрочем, кем бы ни выглядел, успех неизбежен.
Логика была железной, но именно она и раздражала Агзамова. В последнее время он стал понимать, что всегда попадает впросак со своим прекраснодушием и со своим желанием помочь великому делу. Почему-то всегда получалось так, что к таковому вечно примазывались всякие проходимцы, а в дураках потом оставался Агзамыч. Как бы не вышло так и на этот раз. Вдруг его пронзило: а что если вся эта история случилась с ним только оттого, что этому слащавому идиоту захотелось погреться в лучах его еще не закатившейся славы. Ведь Агзамов был на пике популярности и спихнуть его с этого пьедестала не было никакой возможности. Так, значит все, что с ним случилось, было кознями этого подонка! Каков подлец, а? Значит, это он запугал его шофера и секретаршу, зная о его нежной впечатлительности? А дальше как по нотам – отобрал квартиру, довел до бешенства, потом «шлакушник», побег, подстроил ограбление в подземном переходе, подсунул эту девку, а теперь выступает этаким благодетелем. Нет, не на того напал, теперь и я попробую сыграть с ним свою игру.
– Мне надо подумать, – осторожно посмотрел он на Нуриева.
– Вас что-то смущает? – спросил Нуриев.
– Не по мне все это, – искренне признался Агзамов. – Не люблю я вас, так называемых новых хозяев жизни. Но ты даже в этой породе существо какое-то особенное. Чего тебе не хватает? Вы и так целое государство превратили в частную семейную лавочку! Здесь вам и так принадлежит всё – от нефти до последнего задрипанного барана – чего же тебе не хватает? Тебя и так будут продвигать по служебной лестнице, поговаривают, что именно тебя готовят в преемники – что еще надо?
– Оторваться от семьи – вот что мне надо! Если бы ты знал, как я ненавижу свою семейку! Они все – глубоко архаичные люди! Мой отец как был партократом, так и остался. А знаешь что такое партократ? Это член жречества, советско-азиатский брахманизм в нем так и сидит. Он кормит всех вокруг себя, чтобы они его кормили. А между тем, его окружение озабочено только тем, как бы слопать его самого. И слопают! Я точно знаю – ведь у меня на них на всех есть компроматы! И прощай тогда мое преемничество! Так почему бы мне их не опередить?! Я бы задал такой импульс развитию государства, оно ракетой бы полетело!
– Куда? – иронично вопросил Агзамов.
– Как «куда»? В рай либерализма, в страну равных возможностей! В цивилизацию. А я бы обкорнал всем бороды, как Петр Первый. Папа не понимает, что Америке нет альтернативы, и демократии – тоже, и пусть они сейчас мусолят идею о просвещенном монархе и либеральном султанате, где гарантия, что она опять же не подсунута Америкой? Сейчас Россия не в счет, только Америка правит миром. И мой Папа у них в кулаке, как мышь на длинной веревочке. Он столько взял кредитов, что не расплатится и за всю жизнь, еще и потомству придется расхлебывать все, что он натворил. Поэтому я и не хочу, чтобы его кредиты висели на мне!
– Но разве тебе позволят прийти к власти? Ведь в нации проснулось её достоинство, она просто растопчет тебя. Все эти годы неожиданно свалившегося суверенитета, она все пыталась поверить в свою независимость, и на этом пути прощало все своему первому лидеру, но больше она никому ничего не простит!
– Ничего подобного! Казахи как были холопами русских, так и остались. Не зря узбеки говорят, что если хочешь стать русским, сначала стань казахом!
– А что плохого мы видели от русских?
– Да ты пойми, они сами сейчас в жопе со своим православием! Вроде и отказаться от него нельзя, но и бухнешься в него, утонешь в дерьме! Значит, надо отказаться от политесов, жить черным хлебом реальности, но своей реальности, а не средневековой. Весьма возможно, что на этом пути надо отказаться и от национальной идентичности, отрубить, так сказать, хвост атавизма!
– И кем ты тогда будешь? Мальчиком из пробирки? Гомункулом либерализма?
– Ладно, Агзамыч, – вдруг улыбнулся Нуриев. – Ты победил. Обещаю подумать над этим вопросом. Ну, как, ты со мной?
– Мне тоже надо подумать, – буркнул Агзамов.
– Я вижу, ты мне не веришь, – задумчиво произнес Нуриев.
– Ну, что ж я тебе докажу, что можно быть под колпаком не только у Мюллера.
Он взял пульт и нажал на кнопку. На стене слева от стола вспыхнул огромный экран, на котором возникло множество кадров, от обилия которых пестрило в глазах.
– Ну-с, какую прослойку граждан нашей страны вы хотели бы наблюдать. Нашу политическую элиту, интеллигенцию, «шмурдяков» и бомжей?
– А что – вы и за ними наблюдаете? – съерничал Агзамов.
– С них как раз глаз спускать нельзя. На остальных всегда можно найти рычаги влияния, а этим все пофиг. Ни кола, ни двора. За что их возьмешь, разве что за яйца.
– Давай тогда начнем с них, – серьезно сказал Агзамов.
В тусклом предутреннем свете показалась однокомнатная квартира, где у стены сидел в кресле рослый русский мужик с длинными волосами и допивал остатки водки из 200-грамового стакана, а рядом, свернувшись в калачик, валялся темноволосый казах, рядом с которым лежал огромный фолиант, раскрытый где-то посередине. На проигрывателе образца 70-х годов повизгивала виниловая пластинка, с иглой, застрявшей на последнем обороте. Русский парень был похож на шведского шкипера или на Иисуса Христа, или на хиппи, которые в Алма-Ате нет-нет, да промелькивали. Приглядевшись, Агзамов признал в нем русского гиганта из «шлакушника».
