Он чихает.
— Прошу прощения, сэр.
— Наши гости любезны, Артур?
— Со мною, сэр? — Старик, судя по всему, потрясен.
Я имел в виду их всех.
— С тобой и другими слугами; солдаты прилично себя ведут?
— А. — Он смотрит на свой носовой платок, сморкается и заталкивает его в карман. —Да, сэр, вполне. Хотя от них ужасный беспорядок.
— Надо полагать, они слишком долго жили на улице или в развалинах.
— Если учесть, что они и им подобные все первыми и развалили, сэр, — он склоняется и понижает голос, — может, им там самое место! — Он выпрямляется, кивает, но, похоже, встревожен, точно не хотел бы полностью отвечать за высказанное только что его устами.
— Неплохая мысль, Артур. — Забавно. Я сбрасываю ноги на пол и сажусь. Беру с подноса стакан еле теплого молока, отпиваю. На подносе лежат тосты, яйцо, яблоко, какие-то консервы и кофейник с кофе — на вкус изнуренным бесконечным хранением, но тем не менее желанным.
— Знаете, сэр, — качает головой Артур, — один каждую ночь спит у лейтенанта под дверью, как собака! Тот, рыжий; я слышал, его кто-то называл Карма или еще каким странным именем. Я прошлой ночью видел, как он лежит в дверях, только одеялом укрылся. Он, видно, всегда так делает, где бы она ни спала; у ее ног, если они становятся лагерем, сэр; у ее ног, как собака!
— Похвально, — отвечаю я, допивая молоко. — И после этого нам говорят, что сейчас недостаток кадров, а?
— Принести вам свежую одежду, сэр? — Артур мягко натягивает профессиональную личину. — В прачечной еще осталась.
— Нужно сначала вымыться, — отвечаю я, выбирая тост; хлеб поджарен неровно, но, полагаю, к подобным лишениям придется привыкать. — Горячая вода есть?
— Я принесу, сэр. Примете ванну у себя в комнате?
Я растираю лицо, грязное после вчерашнего дня и ночи.
— А мне разрешат? — спрашиваю я. — Наша доблестная лейтенант считает, что наказание свершилось?
— Полагаю, да, сэр; она перед уходом сказала, чтобы я отнес вам завтрак и вас выпустил. — Его глаза расширяются: до него доходит, что я сказал. — Наказание, сэр? Наказание? Да какое она имеет право? — Он в негодовании. Я с детства, когда Артура мучил, не слышал, чтобы он так повышал голос — Какое… но… по какому праву? Что вы такое сделали в… в… в собственном доме, что она?..
— Я уронил мешок добычи, которую нельзя было ни съесть, ни вставить под стекло, — успокаиваю я. — Что значит — «перед уходом»? Куда она ушла?
Артур еще несколько секунд возмущенно бормочет, потом вновь сосредоточивается.
— Я… ох, я не знаю, сэр; они ушли — думаю, еще полдюжины остались здесь, — остальные, лейтенант с остальными, которых она взяла, уйти прямо на заре. Здесь только горстка осталась. Мне кажется, я слышал, один говорил, что те ушли за техникой, но, может, я и ошибаюсь, сэр, мой слух… — Его голова покачивается, иссохшие пальцы дрожат возле уха.
— А наша госпожа? Отбыла? — улыбаюсь я.
— Отбыла, с ними, сэр, — горестно отвечает старик. — Госпожа лейтенант… она ее взяла с собой, вроде как проводником.
Ножом для фруктов я режу яблоко, некоторое время молчу.
— В самом деле? — спрашиваю я наконец, прижимая к губам салфетку — чистую, но, увы, не отглаженную. — А они сказали, когда рассчитывают вернуться?
— Я спрашивал, сэр, — Артур качает головой. — Госпожа лейтенант сказала только: «В свое время». Боюсь, это все, что мне удалось из нее вытянуть.
— И правда, — бормочу я. — Полагаю, не больше, чем возможно в нее впихнуть.
— Прошу прощения, сэр?
— Ничего, Артур. — Я позволяю ему налить мне кофе. — Приготовь ванну, ладно? И если сможешь найти какую-нибудь одежду…
— Разумеется, сэр. — И он оставляет меня с моими мыслями.
Ушла, забрала тебя. Проводником; вроде как проводником, и правда. Тебя, способную заблудиться в смежных комнатах, тебя, для которой живая изгородь оборачивается лабиринтом. Если у лейтенанта нет карт — или у кого-нибудь из ее людей приличного чувства направления, — я рискую никогда больше не увидеть ни тебя, ни кого-либо из них. Думаю, лейтенант шутит. Ты — талисман или трофей, компенсация за те никудышные призы, что я предал вчера водам. Но нет, надеюсь — действительно проводник.
Но она забрала тебя. Я ощущаю нечто похожее на ревность. Как ново, если учесть то, что было, можно сказать — что было посеяно между нами. Я даже собираюсь посмаковать этот незнакомый букет, по крайней мере покатать на языке, прежде чем выплюнуть, но подобная эмоция всегда мне казалась низостью, признанием моральной слабости.
Она — так близко к тебе — сводит на нет меня, я это чувствую. Меня пугает возникший соблазн вульгарного судейства, поспешного морализаторства как раз того рода, что я более всего презираю в других.
Я встаю и пробираюсь в наши апартаменты; твои подушки странно взбиты; убрав их, нахожу в изголовье пару пулевых отверстий. Меняю подушки и отправляюсь к себе в комнату. Здесь пахнет горелым; кажется, старым конским волосом. Никакого очевидного источника аромата я не нахожу, но матрас, куда я сажусь снять башмаки, как-то непривычен на ощупь. Смотрю вверх; как раз надо мною кисточки бахромы на балдахине темны и испачканы сажей. Ну, похоже, больше ничего не повреждено.
Артур отправил другого слугу принести мне лохани и кувшины горячей воды, над которой поднимается пар, — водой мы обязаны неразборчивому в топливе кухонному очагу. Камин в спальне накормлен дровами и зажжен. Я моюсь один, привожу себя в порядок, а затем одеваюсь перед ревущим огнем.
Из окон смотрю на остальных наших гостей — бежавших, выброшенных с лоскутных земель вокруг и собравшихся у нас на лужайках со своими палатками и скотом. Их выбор места для лагеря сам по себе — безмолвная мольба о святилище. В городке неподалеку был собор, но, насколько я понимаю, несколько месяцев назад он пал под орудийным огнем. Он стал бы более подходящей точкой средоточия внимания, но, возможно, для собравшихся здесь его роль играет замок; годы недвижного бытия почему-то пророчат удачу, они — талисман, что гарантирует жизнь и милость тем, кто подле него. По-моему, это и называется благим намерением.
Я провожу инспекцию замка. Из людей лейтенанта остались те, кто больше всех нуждается в отдыхе, — серьезно раненные и двое, видимо, контуженных. Мне кажется, следует поговорить с кем-то, и пытаюсь завязать разговор с двумя больными в импровизированном лазарете, что когда-то служил нам бальным залом.
Один — крупный, преждевременно поседевший мужчина с рваным шрамом через лицо, годичным или около того; он хромает на самодельных костылях: ранение в ногу — мина, неделю назад убившая того, кто шел перед ним. Другой — застенчивый рыжеватый юнец слабого и безупречного сложения. У него пуля в плече, оно стянуто и забинтовано; грудь гладкая и безволосая. Он, похоже, мил, даже привлекателен — главным образом, в ореоле уязвимости раненого. Полагаю, при других обстоятельствах мы бы с тобой его полюбили.
Я стараюсь изо всех сил, но в обоих случаях неловки и я, и они; мужчина постарше то молчалив, то словоохотлив — зол, я подозреваю, на то, что я, по его мнению, собой воплощаю. Мальчик же просто вздрагивает, смущен и неуверен, прячет глаза под длинными ресницами. Мне комфортнее со слугами: я разделяю их смесь тихого ужаса и неподдельного изумления перед неотесанностью солдат. Они, похоже, рады, что им снова есть чем заняться, что они вернулись к своему предназначению, ищут утешения в знакомых обязанностях. Я говорю что-то насчет «все дела, дела», и замечание мое воспринимается скорее вежливо, чем с искренней благодарностью.
Я гуляю по нашим угодьям. У людей в лагере языки на привязи, почти как у солдат. Многие больны; мне рассказывают, что вчера умер ребенок. Встречаю жену деревенского старосты: разводит костер возле палатки; вчера мы видели ее мужа на дороге, где нас перехватила лейтенант. Они оба пока живут здесь. Он с другими здоровыми мужчинами из лагеря ушел искать пищу; надеются поживиться чем-то на фермах, уже неоднократно ограбленных.
Наверное, мне следует предпринять нечто решительное, динамичное; бежать самому, попытаться подкупить оставшихся в замке солдат, попробовать поднять слуг на восстание или организовать людей из лагеря… но, полагаю, натура моя для подобной героики не годится. Мои таланты лежат в другой плоскости. Будь для обретения и удержания власти достаточно колкого замечания, я бы кинулся действовать и вышел победителем. Но сейчас слишком много вариантов и возможностей, аргументов и контраргументов, возражений и альтернатив. Заблудившись в зеркальном лабиринте тактического потенциала, я вижу все и ничего, теряю тропу в толпе образов. У железных человеков от чрезмерной иронии разъедает души и ржавеет цель.
Я возвращаюсь в замок, взбираюсь на крепостные стены и от башни — той самой, куда меня заперли на ночь, — обозреваю трио, вывешенное лейтенантом. Они раскачиваются на сыром ветру, хлопают гимнастерки. Теперь я вижу, что колпаки на головах — черные шелковые наволочки, на которых часто покоились наши головы. Влажная ткань, облепившая лица, превращает их в гагатовые изваяния. Двое — связанные руки свисают за спиной — опустили подбородки на грудь, точно угрюмо разглядывают что-то во рву. Третий откинул голову, вцепился в петлю на шее, пальцы защемило меж веревкой и черно-синюшной кожей, одна нога вытянута назад, спина выгнута, и все тело заморожено в этой последней отчаянной позе агонии. Открытые глаза под черным шелком обличающе уставились в небеса.
