Часа через два он заметил, что этот тип пытается завязать разговор с Кейти. Он знал, что Кейти может постоять за себя, но тут вспомнил, как он сам познакомился с ней в этой самой комнате, и решил нарушить их уединение.
— Я только приносил извинения за то, что наболтал перед этим лишнего, — заявил пьяница, вытирая глаза и брызгая слюной.
— Это правда, — подтвердила Кейти.
— Эта женщина — просто идеал для мужчины. Сущий серафим. Можешь мне поверить. У меня богатый опыт. — Он покачнулся и чуть не упал.
— Ладно, нам пора домой.
— Береги ее! — прокричал пьяный ему вслед. — Она настоящий ангел небесный.
Хозяин проводил их до дверей и помог одеться.
— Слушайте, что это за дикарь? — спросил Том.
— Ох, я должен перед вами извиниться, — ответил хозяин, запечатлевая прощальный поцелуй на подставленной щеке Кейти. — Это мой брат. Он был священником и только расстригся.
— Когда ты слышишь крик «Аллах велик!», лучше сразу уносить ноги, — заметила Шерон, когда они прогуливались у стены Старого города.
Пройти можно было только от ворот Сиона до Дамасских, во всех остальных местах проход был закрыт из-за стрельбы накануне. Патрульных на стене было вдвое больше обычного, и вид у них был настороженный.
— В газетах не объяснили, что произошло?
— У нас никогда ничего толком не объясняют. Какой-то молодой араб бегал по улице с ножом и кричал эти самые слова: «Аллах велик!» — а затем пырнул ножом двух евреев. Его тут же пристрелил на месте один из солдат. После этого солдаты стали набрасываться на всех арабов, какие попадались им под руку, и избивать их до полусмерти.
— Но что заставило его так поступить? Что вывело его из себя?
Они остановились возле башни Давида и облокотились на парапет. Перед ними раскинулся армянский квартал. Шерон раскурила самокрутку, и Том узнал запах гашиша.
— Это невозможно объяснить какими-то конкретными причинами. Все это часть палестинского сопротивления. Для них это непрестанная борьба за нашу землю, за то, чтобы нас здесь не было, а мы хотим жить на нашей земле. К этому все сводится, так что время от времени происходят стычки вроде этой.
— Но зачем поминать Бога перед тем, как зарезать кого-нибудь? Я просто не вижу в этом смысла.
— Понятно, что ты не видишь здесь смысла. Но для палестинцев, как и для некоторых наших хасидов, религия неотделима от политики. Точно так же, как было во время основания города или при Иисусе.
— И сколько же это будет продолжаться?
— Полагаю, что вечно.
Пройтись у стены предложила Шерон. Отсюда, сказала она, Том сможет лучше разобраться в планировке города. Он был рад, что она пошла вместе с ним. Вооруженные солдаты с тоской и вожделением смотрели на Шерон, а Том в ее компании уже не выглядел таким наивным туристом и не ощущал себя объектом возможного нападения; ее уверенность служила ему временной защитой от духов этого города. Но сегодня он чувствовал нависшую над Иерусалимом атмосферу насилия. И он сам не знал, что его больше пугает. Он ждал подходящего момента, чтобы поделиться с ней тем, что с ним происходит, но боялся, что если начнет говорить сейчас, то запутается и зайдет в тупик или, еще хуже, у него ум за разум зайдет — окончательно и уже навсегда.
Шерон затянулась сигаретой:
— И как это смотрится отсюда?
— Все так же красиво.
— Четыре квартала, — указала она на районы, заселенные разными этническими группами. — И каждый из них поставляет двадцать пять процентов от общего идиотизма. Видишь евреев у Стены Плача? Половина из них даже не знают, куда они пришли на самом деле. Они думают, что это бывшая стена храма Соломона. Ты видел, как они запихивают листочки с просьбами и пожеланиями в щели, будто Бог их когда-нибудь прочитает. А это была вовсе не стена храма, а фундамент, на котором возводили храм Ирода. Ирода, а не Соломона. — Она затушила окурок о камень. — Только представь себе: целыми днями шепчут молитвы в совершенно неподходящем для этого месте. А твои христиане? У них вышло еще глупее. И все потому, что мать одного византийского императора, отправившись в свое первое паломничество, была разочарована, что здесь нет христианских храмов. И что мы имеем в результате? Дорога «крестного пути» размечена абсолютно произвольно. Выбор мест поклонения основывается на догадках. Церкви построены над какими-то непонятными колодцами древнего происхождения. Ты видел Молочный грот? Это их самая большая святыня. Дева Мария расплескала здесь молоко своей матери. Заплатите три шекеля — и посетите великую святыню! Они не знают, где был распят Христос. Они не знают, где он нес свой крест. Они не знают, где он был похоронен. Все это установлено наугад. Все это ложь, парк развлечений. Дешевый византийский «Диснейленд» для безмозглых паломников. — Она указала пальцем влево. — Ты был в армянском квартале?
— Да.
— Это самое печальное местечко в городе. Играют на дудуке и учат детей танцам, как будто если они забудут свои песни, то перестанут быть армянами. Они как мухи, попавшие в незапамятные времена в янтарь и застывшие в этом янтаре. А мусульмане верят, что с той скалы, где стоит мечеть с куполом, Мухаммед поднялся в небеса, и теперь из-за этого норовят пырнуть ножом первого попавшегося им на пути еврея, только для того, чтобы доказать, что их Аллах велик! Какой в этом смысл?
Шерон облокотилась локтями на парапет и, прищурившись, взглянула на городские крыши:
— Какая-то голограмма. Иногда я презираю этот город.
— Я понимаю все, что ты говоришь, — отозвался Том, — и все же Иерусалим поразительно красив.
— Да, и это самое странное. Ты абсолютно прав. Ты не хочешь поговорить о Кейти?
Вместо ответа он вытащил из кармана листок бумаги, на котором были написаны три слова. Он протянул листок Шерон.
— De profundus clamavi, — прочитала она. — Что это значит?
— Я надеялся, что ты знаешь.
— Похоже, это латынь?
— Да. Мне надо перевести это, потому что эти слова написали для меня.
— Кто?
— Одна женщина.
Он сложил листок и сунул его обратно в карман. Затем поднял голову и прищурился, чтобы не встречаться с ней взглядом.
— Мне нелегко, Шерон, совсем нелегко. Это был тяжелый год. — Он почувствовал ее руку на своей. — К тому же, как только я приехал в Иерусалим, у меня начались какие-то странные видения.
— Видения, галлюцинации? Ты думал обойтись в Иерусалиме без галлюцинаций? Для этого он и создан. Да и сам город — сплошная галлюцинация.
— Я говорю серьезно, Шерон.
— Прошу прощения, малыш. Я не собиралась подсмеиваться над тобой. Пошли, я знаю одно кафе в армянском квартале. Посидим там, и ты расскажешь мне о своих видениях.
Привлеченные ароматом жареных кофейных зерен, они зашли в кафе. В тот день — кажется, это была суббота, — они отправились за покупками. За столиком кафе им нечего было сказать друг другу. Они разглядывали кофейную гущу на дне своих чашек, и накопившиеся за все это время обиды разделяли их, как каменная стена. Неожиданно к ним подошел мужчина:
— Мне хотелось встретиться с вами. Я думал, что просто обязан был вас увидеть.
Это был пьяный тип с вечеринки. Тот самый священник, сложивший с себя сан. Он нервно пригладил усы.
— Хотел извиниться за свое поведение тогда, у брата. Я же всем тогда надоел.
— Бывает, — пожал плечами Том.
— Вы же не сделали ничего плохого, — сказала Кейти.
— Понимаете, это был мой первый свободный вечер, так сказать. Ну, после того, как я покинул должность. Вино ударило мне в голову, и я вел себя как осел.
— Забудьте об этом, — сказал Том.
— Во всяком случае, хочу представиться. Меня зовут Майкл. Майкл Энтони.
Он довольно церемонно обменялся рукопожатиями с обоими. На какой-то миг он замешкался, возможно ожидая, что его пригласят за столик, но, поняв, что приглашения не последует, с решительным видом распрощался и вышел из кофейни.
Кейти взглянула на Тома. Том отвел взгляд.
«De profundis clamavi». Шерон не знала, что это значит, и во всем Иерусалиме оставался только один знакомый Тому человек, которого можно было спросить об этом. Поэтому Том опять нанес визит Давиду Фельдбергу. Он надеялся, что старый ученый растолкует ему смысл этой надписи на стене или, по крайней мере, даст точный перевод. Он еще не говорил Шерон о попытке Давида всучить ему древние свитки.
Шерон терпеливо выслушала его рассказ о галлюцинациях. Он предпочитал называть эти встречи галлюцинациями, чтобы не придавать им слишком большого значения, однако старуха была так же материальна, как каменная стена. Она не расплывалась перед глазами, не растворялась в воздухе. Даже при рассказе о ней Том почувствовал знакомый прилипчивый пряный запах. И лишь противоречившее всем законам природы зависание на вертикальной стене бросало тень сомнения на ее пугающую материальность.
