— В отпуск, отец.
— А за что ж ему отпуск дали?
— Раненый он. Три месяца в госпитале отлежал, теперь отпустили домой, на поправку. На полгода, говорят…
— На полгода?.. Ну что же, и то хлеб… Сейчас такое время, не то что полгода — месяц, день, и тому цены нет! Ну что ж вы стоите, доченьки, снаряжайте ребятишек, всей семьей отправимся… Сегодня у Беневши праздник, а завтра, глядишь, и в наш дом солнышко заглянет… Товарищ Сталин как указывал? Будет и на нашей улице праздник! От Селима-то тоже вроде бы письма не приходили?..
— Не приходили, отец… Долго не приходили…
— Ну, вот видишь? Значит, и так бывает: не пишет, не пишет, да вдруг сам объявится! А вы мокроту развели…
— Да мы ничего, отец… Ты сам все переживал…
— Значит, выходит, вы умные, вам все понятно, а я, старик, не уразумею, что к чему? Здорово! Ну ладно, хватит разговоров! Собирайте ребят! Да нарядите получше, глаженое чтоб все было! А то глянет Селим — вот, скажет, без отцов-то и присмотреть за детишками некому… У, чтоб тебя! Не лезет, проклятый!..
Старик бросил сапог и, вытерев рукавом лоб, сердито взглянул на фельдшера.
— Чего глядишь? Не видишь — замучился старик? Не лезут окаянные! Ноги, что ли, распухли, чтоб им пусто было! Ничего! В галошах шлепать буду — все равно пойду! Мыслимое ли дело — с войны человек приехал! Да пособи ты, ради бога! Будь человеком!
Фельдшер, с недовольным видом наблюдавший за суматошными сборами женщин, обернулся к нему и негромко сказал:
— Нельзя тебе вставать, дядя Исфендияр!
Старик даже рот открыл от удивления.
— Ты что городишь? Как это — не вставать? Должен же я его с приездом поздравить!
— Правильно, дядя Исфендияр, поздравить нужно, да вставать-то тебе нельзя. После приступа необходимо лежать!
— Это как?
— У тебя были сердечные спазмы, — терпеливо объяснил фельдшер. — Тебе не то что в гости — с постели нельзя подниматься! Опять приступ может быть!..
— Надо же… И сколько мне в постели лежать?
— Самое малое — неделю… Ты прости, дядя Исфендияр, мне это и самому неприятно — тебе перечить. Но поскольку я опыт имею в таких делах… Раньше, чем через неделю вставать никак нельзя…
Старик усмехнулся.
— Значит, так: семьдесят лет не болел, а как прихватило — сразу в постель? Неделю на боку лежать?!
— Не на боку, на спине.
— Да какая же разница?!
— Большая, дядя Исфендияр. Ляжешь на левый бок — сердце прижмешь, боль начнется.
Исфендияр весело расхохотался.
— И где только ты этим премудростям научился?
— В училище, дядя Исфендияр. У меня хороший учитель был. В годах уже, вроде тебя, и врач замечательный!
— И он тебя учил, что, если на боку лежать, сердце болеть будет?
— Он меня многому учил, дядя Исфендияр. Шесть месяцев курс читал, про болезни сердца очень подробно объяснял.
Старик засмеялся, покрутил головой.
— Оно, может, и правда насчет левого-то бока, только это немцев касается. А нашему брату на каком боку ни лежи — вреда не будет! Помоги-ка сапоги натянуть!
— Нет, дядя Исфендияр. Сердись не сердись, помогать не буду!
— Что ж мне — босому шлепать?! — старик начал сердиться.
— Ни босому, ни обутому! Ты лежать должен!
— Надо же! — Старик в изумлении всплеснул руками. — Не думал, что ты такой упрямый! Оказывается, и у нашего Хаджи зубки есть! Ну, как знаешь!.. Дочка! Чего ты там в углу ковыряешься, подойди, помоги сапоги надеть! С фельдшером, я вижу, не столковаться! Иди сюда!
Обе невестки поспешили к постели. И тут фельдшер сделал такое, во что Исфендияр никогда не поверил бы, не случись это у него на глазах. Хаджи сумрачно глянул на женщин и резким движением отстранил их:
— Не вмешивайтесь!
— Вот это да!
Кузнецу невольно пришли на ум слова Гурбана о том, что Хаджи только с виду тихоня, но следом за этими словами в памяти тотчас же начали всплывать другие его слова, которые вспоминать не хотелось. Исфендияр постарался отогнать неприятные мысли.
— Так… Значит, силой будешь держать меня в постели?
— Как же можно силой?.. Я только прошу…
— Да, силой-то у тебя и не вышло бы!.. — Старик добродушно ухмыльнулся. — Жидковат ты против меня! Ладно, ты молодец, дело свое знаешь! Спасибо, сынок, за заботу. Но только за меня ты зря опасаешься. Я мужчина прочный. Не припомню, когда болел… Случилось раз воспаление легких — думаешь, я в постели отлеживался? Пошел в кузню, помахал молотом — вся боль потом вышла!
— Воспаление легких — совсем другая болезнь. А здесь сердце, дядя Исфендияр! Оно может не выдержать… Не вставай, прошу тебя! Я схожу к Беневше, объясню ей, что ты не можешь подняться, пусть Селим…
— Что?! — Старик решительно схватился за сапог. — Думай, что говоришь! Из-за какого-то старика джигит, фронтовик, раненый человек должен терпеть беспокойство! Да за солдата сотню таких, как я, не жалко!
Исфендияру удалось наконец всунуть ногу в сапог, он повеселел, оживился.
— Семьдесят лет по земле топаю — и ничего! Ну с какой стати я буду прохлаждаться? Сердце, видишь ли, сжалось! Да пусть сжимается, мне-то что! Нет, Хаджи, парень ты хороший, и к делу своему с душой, слов нет, но тут оплошал… Не обижайся, я тебе по-свойски — насчет меня ты маху дал! Да если ты мне, старику, добра желаешь, хочешь, чтобы скорей в силу вошел, сам должен сказать: «Иди, дядя Исфендияр! Иди! Как же там без тебя?» Подумай только — ведь ни одно доброе дело без Исфендияра не обошлось: свадьба ли, другой какой праздник… А тут сосед с фронта пришел, а Исфендияр будет в четырех стенах сидеть?! И все из-за того, что ослаб малость? Эй, хозяйки, долго копаться будете? Сейчас только идти. Пока не все собрались, сядем, поговорим. Кто знает, может, у него и для нас добрая весточка припасена?
Дядя Исфендияр встал и решительно направился к двери, довольный, что удалось наконец натянуть и второй сапог.
* * *
…На этот раз, придя в себя после обморока, Исфендияр увидел не фельдшера, а темное лицо Гурбана, сплошь усеянное морщинами. Грудь болела нестерпимо, то и дело ударяло под лопатку…
— Да… Занемог, выходит, старый, а?.. И впрямь занемог? — Исфендияр не узнал своего голоса: казалось, эти слова произнес не он, а кто-то другой — так не похож был этот слабый, жалобный стон на хрипловатый бас Исфендияра.
Старик повернул голову, беспокойным взглядом обвел комнату, отыскивая внуков и невесток. Они стояли в стороне. «Председателя стесняются», — подумал Исфендияр. Он хотел поднять руку, чтобы знаком подозвать женщин, но рука оказалась непомерно тяжелой, не легче молота, которым он орудовал в кузнице. «Что ж это, — встревожился старик, — и голоса нет, и руку поднять не могу…»
— Доченьки, подойдите ко мне!
Женщины, окруженные испуганно примолкшими ребятишками, молча приблизились к постели.
— Вы уж не больно за меня беспокойтесь, — неуверенно начал старик. — Слышите, дочки… — Исфендияр с трудом перевел дух, — шума зря поднимать не нужно… Не знаете вы своего свекра — Исфендияра не так-то просто положить на лопатки! Пока ребята не вернутся, я богу душу отдавать не собираюсь!
Невестки слушали молча, смотрели в землю — рядом сидел Гурбан.
— Слышите, что говорю?
— Слышим, отец.
— Ну и ладно. А сейчас ставьте самовар — гость-то у нас какой!
Гость почему-то молчал. Он сидел на краю тахты, сдвинув на глаза фуражку с красной звездочкой на околыше, и курил, углубленный в свои мысли. Исфендияр смотрел на густые, медленно рассеивающиеся клубы дыма и вспоминал, как все это случилось…
Селим сидел в переднем углу, у стены, пестро разукрашенной вышивками и картинками. Он курил, облокотившись на маленький столик. На кроватях, на подоконниках и просто на покрытом кошмой полу сидело множество гостей: женщины, ребятишки — все они не отрывали глаз от солдата.
Когда Исфендияр и сопровождающие его невестки и внуки вошли в комнату, все поднялись с мест. Встал и Селим. Исфендияр видел его словно в тумане — сердце стискивала нестерпимая боль, в голове мутилось…
Он стоял в дверях, глядел на невысокого, широкоплечего солдата и чувствовал, что сейчас упадет… Что он говорил Селиму, что тот ему отвечал — этого Исфендияр не помнит. Ему подали табуретку.
— Садитесь, дядя Исфендияр, садитесь! — настойчиво повторял женский голос над самым его ухом… Скорей всего, это была Беневша… Исфендияр сел. Смотреть на Селима он не мог. Вообще-то, если уж говорить по совести, Селим кузнецу никогда не нравился. «Пустой парень, болтун», — ничего другого Исфендияр не мог бы сказать о Селиме. Но то было до войны… Сейчас перед ним был совсем другой человек. Еще в дверях, мельком глянув на Селима, старик поразился: вместо развязного, нагловатого парня, который всегда был ему не по душе, перед Исфендияром стоял ладный, подтянутый солдат — ни дать ни взять его Бахман!
