— Да у меня почерк плохой, — отнекивалась Мэри. — Я ведь в основном формулы пишу, знаете же, где я учусь.
— Почерк, положим, у вас четкий. Читал ваш реферат по астрофизике, получил удовольствие.
На висках выступил пот. Мэри испугалась.
Пришлось идти на Воробьевку вновь. Ее провожал Бух. На этот раз Спунтяков уже не просил, а приказывал. Положил перед ней стопку желтоватой писчей бумаги:
— Пишите! Надеюсь, не надо разъяснять — о чем? Сами, надеюсь, догадываетесь.
— Разъяснять не надо. Просто скажите, о чем вы хотите, чтобы я написала. — Мэри было страшно, но роль смелой героини ей шла.
— Тогда так — пишите о посещении Крайновских, когда в той же квартире находились Сахаров… да, Андрей Дмитриевич Сахаров и его жена. Она вам представилась тетей Люсей?
Мэри провела на Воробьевке четыре изнурительных часа с огромной тележкой. Исписала страниц пять. Написала о картошке — о глазках, о жуке-проволочнике, о туповатом ноже, о солнечном небе. О том, как вместе с Веркой украшали картошку укропом и петрушкой. О вкусном крестьянском масле. Об аппетите, вдруг пришедшем. О космосе, в котором хочется летать маленьким слоненком с крыльями за спиной, о космосе, в котором хочется заблудиться, чтобы назад не было возврата. Нет, о космосе она решила не писать. Написала о юбке-шортах, которые уже надевала и которые произвели фурор (все равно они уже об этом знают). Прилагательных и наречий специально употребила множество — для объема металлолома. Разбежалась мысью по древу.
Слитняков прочитал. В одном месте усмехнулся. Мэри не поняла в каком. И не важно. Когда она вышла во двор, у нее было белое лицо, у Буха, который ее ждал все эти четыре часа с длинным прицепом, — такое же.
Сухарев смотрел на немигающие глаза небесного кита и тоже старался
не мигать
Сухарев смотрел на немигающие глаза небесного кита и тоже старался не мигать. Кит выиграл. Сухарев испросил реванш — но вновь проиграл. Бог любит троицу — всплыла детская поговорка. Но Сухарев проиграл и в третий раз. Надо же — всухую! Настроение ухудшилось. Почему-то в голове всплыло, как его отбирали в гэбэ. У Сухарева был институтский приятель, который и закинул его кандидатуру в контору. Сам дружок начиная с первого курса писал информационные листы, так это тогда называлось.
Об анекдотах, о студенческих песенках, о скетчах агитбригады — так, ничего серьезного. Но писал смачно, с позицией.
Внешность у этого институтского дружка была такая, что даже самый великий писатель поднапрягся бы, как описать ее. Не маленький и не высокий, не толстый и не худой, некрасивый, но и не урод, особых примет нет. Ни родинки, ни очков, ни вихров, ни детских шрамов. Глаза одинаковые. Голос ни громкий ни тихий — незапоминающийся. Он не играл, как многие, на гитаре, не получал громких неудов, не дружил с самой красивой девчонкой в группе, не носил ярких “бардовских” свитеров с оленями. Да, он иногда списывал, да, он иногда напивался (впрочем, напивался тихо, не привлекая к себе чужого внимания), даже порой простужался, болел гриппом. Он не был заметной фигурой в компании, но и ботаником не был. Он вписывался всюду, не вписываясь никуда. Он присутствовал и отсутствовал в тот же миг. Он что-то произносил, а будто отмалчивался.
Он умел отвечать так, что не говорил ничего существенного, но спрашивающий оставался доволен. Умел спрашивать так, что тот, кому был адресован вопрос, выкладывал все начистоту. Как на духу. Он не занимал первых мест в спорте, хотя все время тягал железо. На золотой значок ГТО сдавал нормы довольно уверенно. Когда преподаватель зачитывал фамилии студентов, чтобы проверить посещаемость, он всегда оказывался на месте, хотя Сухарев голову бы дал на отсечение, что его в аудитории нет.
Позднее, когда Сухарев уже получил первое звание, он узнал о некоем фотороботе истинного гэбиста. Сам фоторобот был разработан исключительно для служебного пользования. И одного взгляда — мельком — на рисунок хватило, чтобы вспомнить своего институтского приятеля. Это было его лицо. Но это было и лицо Сухарева. И лейтенанта Сгустякова тоже.
Кух уже почти залечил раны, когда его без предупреждения навестил лейтенант Свечняков.
— Здравствуйте, ваш доктор сказал, что вы с советской уверенностью идете на поправку.
— Да, спасибо, ответственная горьковская медицина меня быстро подняла на ноги, спасибо ей. — Что это было, спрашивал себя Кух, — глупая бравада или тонкая ирония? Где-то посередине, успокоил он себя.
— Да, спасибо ей. Но ведь вы себя не жалеете. — Он вновь назвал Куха по имени-отчеству. — Продолжаете стихи кропать, и не самые лояльные, я бы сказал. Или вы так шифруетесь? Не хотите демонстрировать остальным хронопам, что вы с нами заодно. В таком случае я снимаю шляпу, вы великолепны.
Кух не знал, что отвечать. Беседа обретала сюрный характер. Мимолетное жужжание пчелы за секунду до пробуждения.
— Вы молчите? Как расценивать молчание? Знак согласия? Кивните! — Последний императив Сшильдяков выкрикнул. Народ в палате вздрогнул, но не обернулся.
— Вы впали в кому? Вам плохо? — Сшустряков пододвинулся к Куху поближе. — Вот ко мне попал ваш стишок, называется, — Спростяков заглянул в бумагу, — “Сержант Пеппер”. Я начинаю: “Его атрибутика не для простых, он ищет на крышах людей. И он, улыбаясь, снимает цилиндр, где спят шесть его сыновей…” — Насладившись реакцией, он продолжил: — Не скрою, ваш покорный слуга окончил филфак пединститута, так что мы почти коллеги. Я писал диплом по записным книжкам Короленко. А ваш диплом — я напоминаю — под большим вопросом пока. Итак. Перебейте меня, если я окажусь не прав. Ваш лирический герой обладает странной, не для простых умов, атрибутикой. Он масон, что ли? Фартук, криптограммы… Другого объяснения я не обнаружил, как ни бился. Ваш герой ищет на крыше людей. Довольно странное место для поиска. Может быть, мне пришло в голову в порядке бреда, он трубочист? Не знаю других профессионалов, кто бы еще что-то забыл на крыше.
Да, без вариантов — это трубочист, у него цилиндр, как в сказках Андерсена. Но почему шесть сыновей? Вас ведь пятеро?
— Ведь вы знаете, я гуманитарий, и со счетом у меня неважно. Даже досчитать до пяти не в силах. Знаете, я исправлю на пять, если вы хотите. В соавторы вас обязательно включать?
— Ведь неглупый вы человек, а ведете себя как сущее дитя. Не надо меня в соавторы. Но я продолжу. Перескочу через припев — о нем позже. “Они шатаются в поисках тем и отгоняют собак. Порою работают, но только затем, чтоб накопить на вертак…” Каких собак вы отгоняете, я еще могу понять, тех, видимо, что за вами гонятся на куче вашей, но я не разделяю вашего оптимизма, ведь вы не можете их отогнать, кусают они вас. Да-да, кусают вас. Или забыли?
Укусы еще ныли, Кух спрятал загипсованную руку под колючее одеяло.
— Не забыли, это хорошо. Я не пугаю, но напоминаю, в том и разница. Далее. Работаете, только чтобы накопить на вертак. Вот это уже статья. По закону советский человек должен работать. Читали последнее постановление о борьбе с тунеядством? Работать! И не ради вертака, а за светлое будущее. Светлое будущее строителя вы знаете ли кого? Знаете-знаете, марксизм-то-ленинизм сдавали. И “отлично” даже получали. Выходит, ваши знания расходятся с делом! Я мог бы вам сказать, что некоторое время не мог уразуметь, что есть вертак. Не вертолет же. Телефон еще вертушкой называют. Но расшифровать все же удалось. Вертак — проигрыватель пластов, по-вашему. Так? Как филолог я вам скажу — уродское слово.
— Нормальное слово, — вяло вставил Кух.
— И четвертый куплет. “Пишут стихи, воруя слова у тех, кто давно уже мертв. Играют, когда не болит голова, не зная по-прежнему нот…” Ну чем вы гордитесь? Тем, что воруете слова? Тем, что нот не выучили? Стыдно!
А еще называете себя музыкальной группой. Есть только одно место в тексте, к которому нет никаких вопросов. Это “когда не болит голова”. Должна, знаете ли, болеть у советского человека голова. Болеть за страну, на которую такие, как вы, безответственно клевещут, болеть за дело, настоящее дело. Это по-мужски! Даже если с похмелья болит — также нормально! Человек имеет право вечером выпить, если он днем поработал до седьмого пота. На заработанные деньги он может выпить. Против рабочего похмелья ведомство, которого я полпред, ничего не имеет, я это подчеркиваю. Пейте! Впрочем, мы знаем, что вы мимо не льете. Бухбаете, так это занятие у вас называется, да?
