— Я хочу пригласить на эту сцену, да что там пригласить, буквально вытолкнуть Алексея Полковника.
Зал загрохотал. Из-за кулис появился полноватый крепыш, одетый в стройотрядовскую куртку цвета хаки с одним нашитым на плечо полковничьим погоном. Шел он к микрофону, впрочем, не по-армейски, скорее — по-матросски, вразвалочку. Отстроил высоту микрофонной стойки под себя и запел: “Выглядят серо, темно и немолодо горькие люди из Горького города…”
Каждая ударная строчка сопровождалась россыпью хлопков или хохотом, поэтому Полковник не форсировал песню. Если строчка доходила не сразу, а через мгновение-другое, Полковник пережидал реакцию и только потом двигался дальше по песне.
Сосредоточенный Бух выскочил на сцену с “Уралом” наперевес, как пулеметчик, и на последних куплетах, к удовольствию публики, подыграл служаке боевого рока.
Полковника долго не отпускали, и он, чуть смущенный, обнимая гитару за талию, отговаривался, что песен у него пока мало, но спасибо, спасибо, спасибо, люди добрые. Казалось, что над залом плыла чеширская улыбка, всем стало тепло и радостно.
Блудышевич вышел вновь, объявил хронопов.
— Но сначала сюрприз. — И убежал.
Его сменил Нюх, одетый в отцовский пиджак с огромными плечами и закатанными едва ли не до локтей рукавами. Выглядел он декадентски.
— Манифест! — прочитал он по бумажке. — Манифест группы “Хроноп”.
Над манифестом всю предшествующую концерту неделю трудился Кух, остальные только вносили поправки и со сме…уечками комментировали положения Манифеста.
— И День сменил Ночь. — Читал Нюх. — Она, кажется, уже принадлежит истории. День только начинается, и не мы будем стоять с хронометром в руках, ожидая конца каждой минуты.
Аплодисменты.
— Минуты сами сольются в часы, часы — в дни, дни — в эпоху, а мы — дети Хроноса — будем бежать со временем наперегонки, с гитарами наперевес. — На сцену один за другим высыпали Брюх, Дух и Бух и принялись подключать свои инструменты. А Нюх читал: — Мы будем бежать по улицам наших городов под свист потенциальных слушателей. И те самые гитары, которые мы раньше ласково трепали по чуткому хребту, вывернут нас наружу и будут врастать струнами вместо кровеносных сосудов.
В зале возникало мощное гравитационное поле. Только теперь стало ясно, что это действительно исторический вечер. Голос Нюха окреп и превратился в мегафон. Слова как пули рикошетили.
— Нас упрекают, что мы плохо умыты, но разве метлы блестят полировкой? Наши собратья по времени создают новое искусство с загадочным названием “Рок”. Мы — не Судьба, но ее сыновья, такие же, как и сыновья Времени. Нас часто путают с профессиональными лицедеями, но мы играем самих себя. Мы говорим Правду. Поэтому… — Нюх сделал паузу.
Хронопы выстроились перед микрофоном.
— Дважды в одну реку не войдешь, но спеть о ней можно успеть! — выкрикнул Кух.
— Лучше фальшивая нота, чем фальшивая песня! — выкрикнул Брюх.
— Переплавим медь военных оркестров во что-нибудь человеческое! — Духу его строчка далась не без труда, но публика поддержала хронопа свистом и хлопками.
— Рок одинаково хорош на “Гибсоне” и на баночках из-под кофе! — выкрикнул Бух и расстрелял зал “Уралом”. “Гибсона” не было.
— Долой избранную публику, фанатов и эстетов! — выкрикнул Брюх.
— Восемнадцатилетний! Не считай тридцатилетнего полным идиотом! — выкрикнул Кух и занял место за хай-хэтом.
— Библиофилы чековых книжек! Специально для вас: “Я предпочитаю быть бедным, чем быть несчастным!” Так говорил Робеспьер… — выкрикнул Брюх.
— Рок не убивает остальные искусства! — это снова Бух. — Следуйте нашим правилам, и все будет ха-ра-шо! We Love You!!!
На этом месте микрофон зафонил, видимо, Вихрев сильно двинул резистор громкости. И хронопы заиграли. Голос Брюха яростно предъявлял претензии себе и всему миру, гитарная диктатура Буха не давала публике продыху, басовка Нюха выводила ходы с ощутимым креном в панк, Кух дурашливо втыкал толстые карандаши в железные тарелки, гнул и корежил металл, а еще более прозрачный, чем обычно, Дух ввергал слушателей в вагнерианский оргазм.
Aлюня сидела в третьем ряду. Она вцепилась глазами в Брюха и жадно ревновала певца ко всем зрителям в зале. Завернутый в себя Брюх, чуть сутулый, наотмашь бил по струнам и выплевывал в микрофон фразы, полные любви, весны и жизни. Он предлагал не просто песни, а бой в рамках борьбы с собственными комплексами. Прищурившись, как артист Янковский, хроноп начинал новую песню.
Мне часто говорят, чтоб я занялся своим делом
И каждый день месил вновь инженерное тесто.
Но кто тогда ответит пущенным в тебя стрелам?
Но я уступлю вам, встаньте на мое место!
Встаньте на мое место!
Орган полупрозрачного Духа завыл как сирена — для того чтобы вдруг обратиться в эхо и забиться в стенах Дома культуры пойманной в сети рыбой. Музыка почти стихла, остался только срывающийся фальцет гитарных струн, которые щипал Брюх. Он взмахнул головой и, врезавшись лбом в микрофон, зажмурился от боли. И завопил во всю мощь хронопьей глотки:
Но я уступлю вам, встаньте на мое место!
Алюня почувствовала, как по левой щеке потекла слеза радости. Хронопы еще не завершили свою песню, бас еще рокотал, а орган длил аккорд, но слева, там, где находились двери, внезапно послышался шум, который смог перекрыть звук со сцены. Алюня рефлекторно обернулась и увидела страшное. Во все двери — две? три? — вбегали вооруженные люди в камуфляже. Прикладами они сбивали стоявших, те валились наземь. Публика рванула в противоположную сторону — к запасным выходам. Двери были заперты, их выламывали звериными усилиями. Алюня побежала с толпой, кто-то сзади оперся на ее плечо, чтобы успеть обогнуть ее по касательной. Когда она добралась до ближайшей двери, ее насильно развернуло. И она увидела, что камуфлированные вбежали на сцену и уложили музыкантов на пол. Трое из бойцов схватили кого-то одного, беднягу взяли в кольцо и осыпали его кулачными кувалдами. Лицо несчастного залилось кровью. Кто это? Да это же Саша, ведущий концерта…
Людской ком, в который попала Алюня, наконец выпал из дверей и покатился по лестнице вниз, к выходу. Там камуфлированные хватали без разбора. Кто-то из зрителей прорывался сквозь кордон, кто-то оказывался в цепких лапах. Черные козелки быстро заполнялись мирной публикой. Алюню схватили и повели в одну из машин. Она, как жертва кобры, загипнотизированная и безвольная, отдалась фатуму. Ей казалось, обморок близок.
— Сколько вы песен успели спеть? — Смертяков заглянул в листок, лежащий перед ним. — Правильно, семь штук. И находились вы на сцене до тех пор, пока вас не прогнали оттуда сознательные патриоты, комсомольцы, которые любят свой край, свою Родину и не позволяют таким гнилым элементам, какими вы являетесь, проповедовать антисоветчину в нашем городе. Усмехаетесь?
В комнате площадью четыре квадратных метра стоял стол и два стула по разные его стороны. Окна предусмотрены не были.
Похожий на привидение Свуктяков нависал над Бухом.
— Мы просто любим музыку, — просто сказал хроноп. Ухо его слабо кровоточило.
— Да кто же ее не любит? — Счертяков расселся барином. И образ стал четче угадываться на фоне зеленой стены. — А знаете ли вы, что после концерта неизвестные хулиганы избили Блудышевича, и теперь он на всю жизнь останется хромым, а у Угланова перестала двигаться правая рука. Мы, конечно, сейчас пытаемся отыскать хулиганов, пока, правда, безуспешно. Но ведь это сигнал, понимаете? Не любит молодежь вашу музыку. Так, товарищ, пока еще товарищ Бух, вы хотите, чтобы и ваши конечности пострадали?
У Буха в голове пронеслись несколько черно-белых мультиков, один ужаснее другого. Не испугаться такой угрозы было неестественно.
— Не хулинаны их избили, а менты, — сказал про себя Бух. Но гэбист услышал.
— Да хоть и менты… — Он скорчил гримасу безразличия. — Вы — теперь речь только о вас — кое-как добрались до пятого курса автомобильного факультета Политехнического института имени Андрея Андреевича Жданова. Похвально. У вас на носу госы, потом диплом. Вы еще не выбрали тему? Наверное, что-то про двигатели. Извините, я гуманитарий, в двигателях не секу, грубо говоря. А ведь вы из пролетарской семьи. Не то что ваш Кух и еще этот — Брюх.
