— Ну вот! Как представитель местной власти поздравляю вас с браком! — Игнат Трофимович протянул им огромную, почернелую, словно из шпалы вырезанную, ладонь. — Живите, трудитесь, и все такое.
— Чтоб друг друга жалели и уступали, — напутствовала их Анна Анкифьевна. — Ты, милая, уступай. Мало ли где муж задержался! Может, неприятности на работе с начальством. Ну, пришел, посмотрел не так. Ну, слово не так сказал. А ты промолчи, уступи… Дай вам бог хорошей жизни и деток!
Она вздохнула, взглянув на Игната Трофимовича. Доставала из шкафа заповедные синие стопочки. Они выпили вино, заедая конфетами, складывая аккуратно на край стола серебряные бумажки. Молодые поднялись, осчастливленные, благодаря, торопясь на волю. И Анна Анкифьевна отщипнула им от розы зеленый росток.
— Нате-ка! Сперва в стаканчик его, он корни пустит. Потом в баночку. Он быстро пойдет. Будет у вас в вагончике цвесть. А вы на него смотрите и вспоминайте, что на свадьбу вам подарили!
Когда гости ушли, они оба уселись, едва помещаясь, за маленький столик. Пили чай, заедая оставшимися конфетами. Анна Анкифьевна, разрумяненная выпитой чарочкой, взглядывала то на розу, то на Игната Трофимовича, молча пившего чай из блюдца.
— Роза наша как разрослась, а, Игнат Трофимович? Ее по всем стройпоездам знают, по всему тресту. Сколько ей лет, Игнат Трофимович? — делая вид, что забыла, а сама зорко глядя на него, спросила Анна Анкифьевна.
— Тридцать четыре, — ответил тот, наливая чай в блюдечко.
— Верно! — радостно кивнула она. — Аккурат нам на свадьбу вдова стрелочника подарила. Как ее звать-то было? Алевтина? Нет! Анюта? Нет!.. Ну стрелочника-то льговского, что под Курском?
— Не Полина? — сказал Игнат Трофимович, дуя на блюдце.
— Полина, Полина! — подхватила Анна Анкифьевна. — Свадьба-то у нас тогда была. А стрелочница принесла отросточек в консервной банке. Хорошо принялся! Сперва в банке рос. Потом на другой год в худую кастрюльку пересадила. А потом и в ведро. Я тебя все просила: «Сколотил бы ты кадочку розе, а то ей в ведре тесно». Ты все: нет да нет. А потом взял да и сколотил. Как зыбку вырезывал, узором ее покрывал.
— Тес был, вот и сколотил, — отозвался Игнат Трофимович.
— Сейчас проезжали, в Читинском депо растет. В диспетчерской на Слюдянке растет. На Петровском, заводе, в зале ожидания, тоже стоит. Где еще-то, Игнат Трофимович?
— У Евстигнеева, у нерчинского начальника. Жена его приходила, брала.
— А к Тагилу? А выше? На каждом разъезде! А от Гурьева дорогу тянуть начинали, к нам в стройпоезд кто приходил? Помощник министра иль кто? Взошел. «Ах, — говорит, — какая у вас роза! Нельзя ли отросточек?» И ему дала!
— Какой тебе помощник министра! Так, один из Москвы, путеец.
— Все равно! В чьем-то дому, в Москве! Или в кабинете, в приемной растет!
— Она целебная. Ее хорошо настаивать и пить помаленьку, — сказал Игнат Трофимович.
— Ты-то знаешь небось! Как ты простыл тогда, когда в болоте под лед ушел? С воспалением легких лежал. И все бредил, бредил! Думаю, помираешь! Чем спасать? И будто кто надоумил! Цветков нарвала, отвар заварила. Им и отпоила тебя — воскрес. Вот она, роза!
Они пили чай при свете лампы, свисавшей с потолка на плетеном шнуре. Мимо, за стенками, проносились составы. И роза тихонько дрожала.
— Хоть и тесно от нее, а весело, — оглядывая ее всю, говорила Анна Анкифьевна. — Цветет и зимой и летом. Зимой еще гуще! Я из-за нее всегда два раза протапливаю. А помнишь, под Няндомой стукнул мороз, а нас пять дней дома не было, на карьере работали. Приезжаю, а моя роза замерзла! Ей все листья скрутило. Цвет осыпался. Как мне жалко, до слез! Я ветки ее увязала, тулупом накрыла и ведро с паром подставляла. Ничего, отошла. Опять зацвела.
— Корень тепло удержал, — сказал Игнат Трофимович. — В корне у нее вся сила.
— А под Астраханью как горели? Я из степи увидала: горят вагоны! Бегу со всеми. Кто о добре, кто о ребятишках, а я о розе. Успела, вытащила из вагона. Ей только макушечку чуть обожгло, а у меня брови все опалило.
Они смотрели на розу, кружившую вместе с ними по огромной земле. Ее выносило то к Баренцеву морю, то к Охотскому. То цвела она под полярным сиянием, когда в печке трещали дрова. То в степях у самой границы, и они поливали ее из старого чайника.
— Бывает, нужен людям цветок, — все к нам! То на свадьбу, то на рожденье. То еще на какой праздник. Приходят просят: «Отщипни розочку, Анна Анкифьевна!» Ну и отщипляешь.
— В прошлый год девки-то ее в клуб утащили! Смешно! — перевертывая чашку, вздохнул Игнат Трофимович. — Нашли тоже елку!
— А что? Пустыня! Ни кустика, ни деревца! Нарядили ее красиво, серебряные бумажки навесили. Начальник поезда речь говорил. Самодеятельность пела. Детишки вокруг нее хоровод водили. Я ведь ее по имени про себя зову. «Роза! Роза!» Как человек!
— В Барса-Кельмесе тоже сгодилась.
— Это в солончаке-то? Когда солдата нашли, буденновца? Упал небось в соль и застыл. Мехколонна шла, подцепили его бульдозером. Гля, человек! Отковырнули соль, а под ней все цело. Лицо, волосы, сапоги, рубаха! После митинга, как его хоронить, я роз ему нарезала!
Она задумалась, глядя на темную зелень, несущую цветы и бутоны. Подняла на мужа глаза:
— А нам-то с тобой кто нарежет, Игнат Трофимович? Деток-то у нас с тобой нету!
Они замерли и сидели. Лампа бросала на их старые лица и седые головы пятна света. Где-то в вагончиках играла гармошка. Голос запевал, и другие хором подхватывали. Видно, играли там свадьбу. Неслись в темноте поезда, и старый вагон слабо звенел, будто окликал другие, проносящиеся мимо вагоны.
Анна Анкифьевна убирала со стола посуду. Прятала в шкаф чашки и синие рюмочки.
— Как ее звали, эту стрелочницу, Игнат Трофимович? — спросила она.
— Не Полина? — задумчиво проговорил он.
Цветы краснели над их головами.
Як-40, распахивая тучи своим острокрылым телом, нес нас па Зейскую ГЭС. Меж тучами сквозили зеленые и голубые лоскутья. Блестела река с отмелями и островами, с разводами солнца. Облака распахнулись, и самолет подлетел к котловану. Повис в невесомой дымке, и его тихо разворачивало над гигантской раскрытой чашей.
Казалось, метеорит, излетев из бескрайних пространств, врезался в землю. Выбил кратер. Разметал окрестные сопки. Сдвинул в сторону реку. Осколками прочертил в тайге трассы. И, стоя потом на дне котлована, среди лязганья, грохота техники, я чувствовал себя помещенным в центр космических сил.
Молодой инженер Орлов, белозубый, быстрый и резкий, в брезентовой засаленной робе, в измызганных сапогах, водил меня по строительству, показывая растущий рядом со старым поселком новый, сиявший стеклами, многоэтажный, компактный.
Он объяснял мне уникальность плотины, которая, подобно тонкой бетонной занавеске, повиснет между сопок, удерживая давление вздувшихся вод. Показывал аппарат для резки гранита — огненный луч, рассекающий, плавящий камень. Мы смотрели, как работают взрывники, выкалывающие из сопок породу малыми, аккуратными взрывами, чтоб не растрясти основание.
Стояли на насыпи, глядя на подъезжающие КрАЗы, высыпавшие на пирсы шумящий гравий. Орлов рассказывал о мощи плотины, укрощающей паводки, сберегающей от наводнений в низовьях плодородные пашни и сенокосы. О порте, открывающем путь по новому морю в сердцевину таежных массивов.
Зея у наших ног в пене проносила расколотые сосны и ели.
— Ночью пойдет бетон. Мне надо быть в котловане. А до этого заходите ко мне. Побеседуем, — пригласил Орлов.
Мы пришли к нему вечером и сидели в его комнате с окнами на мигающую панораму строительства. На одной стене, застекленная, чернела карта звездного неба. На другой, напротив, — огромное панно из засушенных таежных цветов.
Орлов, по-домашнему, в белоснежной рубахе, разливал по глиняным кружкам чай. Быстро оглядывал нас, скалил белые зубы.
— Пейте, пейте чаек! Хорошо после реки-то согреться!
— Он у вас немножко пахнет цветами, — сказала Людмила, щуря глаза на гербарий.
— И небесными звездами, — сказал я, поворачивая голову к карте.
— И тем и другим. Настоящий, дальневосточный, — усмехался Орлов.
— Ну конечно, здесь все настоящее. Даже чай. А уж вы-то, дальневосточники, сами собой любуетесь: «Мы такие, мы сякие! Мы щедрые, мы смелые! И вообще мы песцы сибирские! — сказал я, поддразнивая его. — Мы породы особой!»
— Во-во, особой! На вас, на западных человеков, не похожие ни мехом, ни шерстью! — засмеялся он, двигая под рубахой сильными мускулами. — Открещиваемся! Мы — ермаковцы, казаки!
— Да вам, казачкам, только дай волю…
— Зато вы и ходить-то еще толком не можете! Все за стеночку держитесь, за Уральский хребет! Носитесь как заведенные: Москва — Сочи, Сочи — Москва! А страны не знаете. Размениваете юг на север. А этот-то путь еще при Петре Первом изъезжен.
