Александр Проханов
Кочующая роза
Огненный грохот работающих на пределе турбин. Отрыв от размытого в беге бетона. Под дрожащей алюминиевой плоскостью кружение перелесков, зеленых нив. И огромное зарево вечернего города, еще полного твоих дневных незавершенных тревог. Ты выдираешься вверх из этого гигантского города, преодолевая его притяжение.
Тревожный сон в небесах, над ночной державой, в дрожащем фюзеляже, омываемом потоками ночи. Размытые чертежи проплывающих внизу городов. И, пока ты летишь в полусне, за хвостом твоего самолета все клубятся, не отпуская тебя, голоса и лица, как лунный, туманный след.
Утро в редакции… Ты принят главным редактором, рыжеватым, в очках с золотой оправой. В благодушной его фамильярности слышатся сталь и холод. Но разговор пока не о главном. Несут газетные полосы. Он черкает, правит, иногда раздражаясь, прорывая пером насквозь, и изредка посылает в тебя золотые лучики от очков.
Потом говорит он один. О том, чем ты занят давно. Именно этой темой ты занят не год и не два, она у тебя в руках. Но на этот раз тебе предлагают двухмесячное путешествие. И тут же, в кабинете редактора, под мигающим электротабло, на котором светятся номера идущих в работу полос, в тебе возникает движение. Некий вектор туда, на восток, куда понесут тебя ночью турбины. И ты уже прежде их обгоняешь свой самолет.
Ты возьмешь с собой кипу блокнотов для впечатлений, мгновенных и беглых. И толстую в красной обложке тетрадь, надеясь заносить в нее картины и судьбы, исписывать ее вечерами в номерах гостиниц.
Редакция — стартовая площадка, с которой тебя запускают. Тебя заряжают, вкладывая внутрь программу. Выстреливают тобой, и ты падаешь за много километров от пункта наведения. Врезаешься в другие слои, в иную жизнь, стараясь проникнуть вглубь.
Ты жадно смотришь и видишь. Завод на Урале, где из огня, электричества, стали возникают трубы для сибирского и среднеазиатского газа. Или полосатый столб у границы, на котором иранский лев поднял меч в лучах восходящего солнца, а ты сидишь с начальником заставы и куришь, глядя на маленькие горные маки, и твой дым уплывает в Иран. Или грохочешь в лавине хлебов на спине самоходной громады, стараясь понять, что там — в усталых глазах комбайнера?
Ты совершаешь рейд, собирая пчелиный взяток, изнашиваясь в этой работе. Чувствуя, как тяжелеет ноша, как трудно ее держать. Ты работаешь на пределе, выгорая с каждым перелетом.
И вот на последнем дыхании ты выбираешься наконец из какого-нибудь кишлака, пробуждаясь до солнца, и трясешься на пыльном ослике со стариком киргизом, чьи острые усы белы, а баранья шапка вьется у узких глаз. Ты пересаживаешься в стеклянно-прозрачный автобус, где чернобровые женщины сидят неподвижно и молча, лишь разом подскакивая на ухабе, доставая до верха своими цветными платками. Потом трескучий биплан несет тебя над полосатой среднеазиатской землей, и халат твоего соседа так же полосат и наряден. И, когда гигантский лайнер отрывает тебя от шумного горячего города, от базаров и дыма жаровен, ты знаешь: твой путь завершен. Опускаешься ночью на холодный бетон Домодедова, несешься в березняках, ослепляемый светом фар. А потом по ночной Москве, мимо золота Ивана Великого. И вдруг с удивлением, как о прошедшем давным-давно, вспоминаешь утро в песках, сиреневого ишачка, седые усы старика на коричневом, привыкшем к солнцу лице.
И первые дни в Москве. Ты пишешь быстро, разложив на столе блокноты и спрятав до времени тетрадь в красной обложке.
Ты пишешь статью или очерк, населяя их голосами, делами и мыслями, имея в виду задачу, во имя которой ты ездил. И бумажный газетный лист готов принять на себя мгновенный оттиск, добытый тобой с разноцветного лика земли.
Ты нервничаешь, ожидая полосы, просиживаешь до полуночи в редакции, каждый раз волнуясь, когда перед тобой на столе возникает набранный лист.
И вот наконец статья намертво врезана в полосу. И ты, утомленный, сонный, едешь в такси, а потом зажигаешь в комнате свет — и красная тетрадь на столе, яркая, как прожектор, и что-то на мгновение случается.
В четырех стенах, среди домашних, тебе привычных вещей вдруг понимаешь: есть иное измерение тебя, и в этом, ином, измерении таятся, ускользая, иная возможность жизни, иное понимание всего. Но это только мгновение. Ты устал, ты измучен. Ты прячешь тетрадь к другим, таким же исписанным. «После, как-нибудь после», — думаешь ты, засыпая.
И наутро как взрыв!.. Разнесенная поездами и самолетами статья наполняет мир. Ты видишь, как шарят по ней глаза. О ней говорят, ее судят. А тебя готовят к новому запуску. Свежие блокноты, тетрадь… И вот уже ты летишь.
…Очнулся от тишины: упали обороты турбин. В иллюминаторе — малиновая, сибирская, необъятная заря. Крыло напряженное, красное, и под ним мохнатые хвойные чащи. В просеке — серебристые высоковольтные мачты. Полосатые трубы ТЭЦ у промелькнувших зеркальных озер. И неясный, неведомый, возникает облик другого города, окруженный туманом и дымом.
В Иркутском обкоме я встретился с секретарем, оторвав его от напора дел, прервав своим появлением череду приемов, звонков, заседаний. Он испытал ко мне мгновенное любопытство, мелькнувшее под спокойной и сдержанной вежливостью. И я был доволен, заметив его интерес к себе, к заданию, которое получил в редакции. Я оглядывал его полнеющее, с мягким подбородком лицо, думал: начало и этой работы похоже на все предшествующие.
— Ваши репортажи будут как летопись? Вы правы, надо успеть записать. Надо зафиксировать начало новых процессов. Они уже тут начались.
— Я не был в Иркутске лет пять. Сейчас лечу, удивляюсь: совсем иной ландшафт. Трубы, трубы, будто еще три Иркутска. Со мной рядом сидел англичанин. Присматривался. В книжечке делал пометки.
— Иностранцы к нам прибывают, — кивнул секретарь. — В гостинице сами увидите. Японцев увидите, американцев… Представители деловых кругов. Вы надолго к нам?
— Думаю завтра уехать. От вас набираю разбег. От Байкала и до Находки!
— Большой у вас путь. Чем у себя можем быть вам полезны?
— Хочу получить у вас первые, самые беглые впечатления. Иркутяне как бы на водоразделе сидят. Одним оком озирают Сибирь, а другим — Дальний Восток.
— Это точно. Всю Россию озираем, — улыбнулся секретарь.
— Я хочу побывать на местном заводе драг — с дальневосточным золотом мне придется столкнуться. С аграрниками вашими побеседовать, с академиками — какие они готовят для Дальнего Востока сорта зерновых. Ну и, если успею, в управление железной дороги. Договориться, чтоб завтра меня посадили в электровоз, в кабину. Я бы с машинистом по Транссибирской кусочек проехал…
— Хорошо, мы позвоним, — сказал секретарь, записывая на листке блестящей маленькой ручкой. — Что еще?
Я подымался, благодаря и прощаясь. Пожимал мягкую, полную руку секретаря. А он, еще улыбаясь, тянулся к кнопке звонка, уже обо мне забывая, включаясь в прерванную цепь забот, пленумов, бюро и активов.
Драга в синеватых отсветах сварки, глазастая, живая, огромная, уходящая под туманные своды цехового пролета. Со стальными губами ковшей. Похожая на стенобитную, готовую к бою машину. Предназначенная для страшной таранной работы в ледовых, каменных толщах, среди диких холодных рек. Я глядел на нее, чувствуя всю громоздкую силу ее механизмов и ее обреченность погибнуть, истереться о волны, дожди и снега. О крохотные золотые песчинки, которые предстоит ей весь свой век отделять от гор и потоков.
— Землееды наши ползают по всему Дальнему Востоку, до Колымы, до Чукотки! — говорил мне немолодой инженер со следами ран на лице. — Не знаю, правда, но будто на Западе этих драг, как секретного оружия, боятся. Они говорят: у России самое дешевое золото. Мол, если мы его на рынок бросим, все их «Общие рынки» взлетят вверх тормашками! Хотел бы я посмотреть!
— Вы тут в Сибири на золоте спите, едите.
— Ага, прямо коронками его добываем! — засмеялся он, обнажая золотые зубы.
Он двигался оживленно, маленький, жилистый, с желтым блеском во рту, будто набил за щеки всю дневную добычу прииска. Замахивался на драгу беспалой ладонью, как дрессировщик — весь в рубцах и укусах. И казалось: посмеявшись со мной, он цепко и ловко вскочит на драгу, укроясь в ее зрачке или ухе. И по слову его она колыхнется, проломит бронированным лбом хрупкие стены цеха и пойдет колыхаться через Сибирь.
В институте растениеводства усатый, похожий на запорожца академик вручил мне визитную карточку с перечислением своих титулов на трех языках и повлек смотреть фитотрон.
Под немеркнувшим сиянием, в душном, влажном тепле колосились злаки, день и ночь набирая силу. Здесь шло рождение нового сорта.
