Вторая мысль, следующая за первой и вытекающая из неё, была та, что если Дюк не пойдёт с Ниной Георгиевной, то она пойдёт одна, потому что сопровождать её некому. Она жила со старой матерью и маленькой дочкой. Он представил, как она поплетётся в ночи, слепая, как кура в очках, как бинокли. Потом одна встретит это известие. И одна пойдёт обратно. Как она будет возвращаться?
Зазвенел телефон. Дюк снял трубку и сказал:
— Я выхожу. Встретимся возле автобусной остановки.
— А зачем? — удивилась Нина Георгиевна. — Ведь автобусы же не ходят…
— Для ориентиру, — объяснил Дюк.
Он положил трубку и стал одеваться.
Конечно, жаль было проваливаться после стольких трудов. Да и чем он мог ей помочь? Только тем, что быть рядом… Но ведь он — мужчина. А это есть его сущность.
Замысел природы.
Автобусы начинают ходить в шесть утра, а сейчас была половина второго.
Дюк и Нина Георгиевна шли пешком и все время оборачивались — не покажется ли такси со светящимся зелёным огоньком? И такси действительно показалось, но уже возле самой больницы, когда они дошли и брать машину уже было бессмысленно.
У Дюка всегда было в жизни именно так: все, что он хотел получить, приходило к нему в конце концов. Но приходило поздно. Когда ему уже это было не нужно. Так было с велосипедом. Так, наверное, будет с Машей Архангельской.
Больница была выкрашена в белую краску, как больничный халат, и даже в темноте светилась белизной, и, казалось, что возле неё начало светать. Где-то за стенами, может быть в подвале, лежало мёртвое тело.
— Я вас здесь подожду, — сказал Дюк.
Нина Георгиевна кивнула и пошла к широкой стеклянной двери, ведущей в стационар. Обернулась, спросила:
— Ты не уйдёшь?
— Ну что вы, — смутился Дюк, поражаясь беспомощности и детству взрослого человека.
— Я никогда её не понимала, — вдруг сказала Нина Георгиевна. — Не хотела понять…
Она как бы переложила на Дюка немножко своего отчаянья, и он принял его. И поник.
— Ну ладно, — сказала Нина Георгиевна и пошла, неловко ступая, как кенгуру, с мелкой головой и развитым низом.
Дюк остался ждать.
Перед больницей, по другую сторону дороги, был брошен островок леса. К островку примыкали шикарные кирпичные дома. Возле них много машин. И казалось, что в этих домах живут люди, которые не болеют, не умирают и не плачут. Чтобы достать мебель или пластинку, им не надо обзаводиться талисманом. Иди и покупай. Однако Дюк не завидовал им. У него было свойство натуры, как у мамы. Любить то, что моё. Моя шапка с кисточкой. Моя страна. Моя жизнь. И даже эта ночь — тоже моя.
За стационаром строился новый корпус. Стройка неприятно хламно темнела, и, казалось, что оттуда может прибежать крыса. Дюк мистически боялся этого зверя с низкой посадкой и голым, бесстыжим хвостом. Он был убежден, что у крыс — ни стыда, ни совести. А ум есть-значит, крыса сознательно бесстыжая и бессовестная. Она сообразит, что Дюк — один в ночи, взбежит по нему и выкусит кусок лица.
Дюку стало зябко и захотелось громко позвать Нину Георгиевну. В этот момент отворилась стеклянная дверь, и она выбежала — нелепая и радостная, как кенгуру на соревнованиях. Дюк заметил, что такое случается с ним часто. Стоит ему о человеке подумать, внутренне позвать, и он появляется. Встречается на улице либо звонит по телефону.
Нина Георгиевна радостно обхватила Дюка и даже приподняла его на своем сумчатом животе. Потом поставила на место и сообщила, запыхавшись от чувств:
— В понедельник можно забирать…
— В каком виде? — растерялся Дюк.
— В удовлетворительном, — ответила Нина Георгиевна. И пошла по больничной дорожке.
Дюк двинулся следом, недоумевая — что же случилось? Может быть, Нине Георгиевне дали неправильную справку? Не захотели огорчать? А может быть, это ему по телефону неправильно сказали, что-нибудь перепутали? Или пошутили. Хотя вряд ли кто захочет шутить такими вещами. А может быть, все правильно? Просто Ивановых в Москве две тысячи, а Сидоровых — человек триста, и почему бы двум Сидоровым не оказаться в одной шестьдесят второй больнице.
— А зачем вам звонили? — перепроверил Дюк.
— Мама потребовала. Заставила дежурную сестру, — недовольно сказала Нина Георгиевна. — Все-таки она эгоистка. Никогда не умела думать о других. А в старости и вовсе как маленькая.
Сейчас, когда миновала Смерть, на сцену выступила сама Жизнь с её житейскими делами и житейскими претензиями.
Обратная дорога показалась в три раза короче. Вопервых, они больше не оборачивались, а шли только вперёд в обнимку с большой удачей. Нина Георгиевна возвращалась обратно дочкой, а не сироткой. А Дюк — в последний раз блестяще выиграл партию талисмана. Уходить надо непобеждённым. Как в спорте. В последний раз выиграть — и уйти.
Подошли к автобусной остановке, откуда начали свой путь, полный тревог.
— Спасибо, Саша, — сказала Нина Георгиевна и посмотрела Дюку в глаза — не как учитель ученику, а как равный равному.
— Не за что, — смутился Дюк.
— Есть за что, — серьёзно возразила Нина Георгиевна.
— Учить уроки, участвовать во внеклассной работе и хулиганить могут все. А быть талисманом, давать людям счастье — редкий дар. Я поставлю тебе по литературе пятёрку и договорюсь с Львом Семёновичем, у меня с ним хорошие отношения. Он тоже поставит тебе пятёрку. И поговорит с Иннесой Даниловной. Максимальный балл — пять и ноль десятых — мы тебе, конечно, не сделаем. Но четыре и семь десятых можно натянуть. Это тоже неплохо. С четырьмя и семью десятыми ты сумеешь поступить куда угодно. Даже в МГУ.
— Да что вы, — смутился Дюк. — Не надо.
— Надо, — с убеждением сказала Нина Георгиевна. — Людей надо беречь. А ты — человек.
Дюк не стал поддерживать это новое мнение. И не стал против него возражать. Он вдруг почувствовал, что хочет спать, и это желание оказалось сильнее всех других желаний. Голову тянуло книзу, будто кто-то положил на затылок тяжёлую ладонь.
— Ну, до завтра, — попрощалась Нина Георгиевна. — Хотя уже завтра. Если проспишь, можешь прийти к третьему уроку, — разрешила она.
И пошла от остановки к своему дому. А Дюк — к своему. Короткой дорогой. Через садик.
Садик смотрелся ночью совершенно иначе — как дальний родственник настоящего леса. И лавочка выглядела более самостоятельной. Не зависимой от людей.
Дюк сел на лавочку в привычной позе — лицом к небу.
Тёмное небо с проколотыми в нем золотыми дырками звёзд было похоже на перфокарту. А может, это и есть господня перфокарта, и люди из поколения в поколение пытаются её расшифровать. Хорошо было бы заложить её в счётную машину и получить судьбу.
Дюк всматривался в звёздный шифр, стараясь прочитать свою судьбу. Но ничего нельзя знать наперёд.
И в этом спасение. Какой был бы ужас, если бы человек все знал о себе заранее. Кого полюбит. Когда умрёт. Знание убивает надежду.
А если не знать, то кажется: не окончишься никогда. Будешь вечно. И тогда есть смысл искать себя, и найти, и полностью реализовать. Осуществить своё существо. Рыть в себе колодец до родниковых пластов и поить окружающих. Пейте, пожалуйста. И ничего мне не надо взамен, кроме: «Спасибо, Дюк.» Или: «Спасибо, Саша». Можно просто «спасибо».
Благодарность — не аморфное чувство, как говорит мама. Оно такое же реальное, как, скажем, бензин. Благодарностью можно заправить душу и двигаться по жизни дальше, как угодно высоко, — до самых звёзд, господней перфокарты.
Мама спала. Дюк неслышно разделся. Просочился в свою комнату.
Расстеленная кровать манила, но Дюк почему-то включил настольную лампу, сел за письменный стол. Раскрыл «Что делать?». Вспомнилось, как мама время от времени устраивала себе разгрузку, садилась на диету и три дня подряд ела несолёный рис. И, чтобы как-то протолкнуть эту еду, уговаривала себя: «А что? Очень вкусно. Вполне можно есть». Дюк давился снами Веры Павловны и уговаривал себя: «А что? Очень интересно…» Но ему было не интересно. Ему было скучно, как и раньше. Просто он не мог себе позволить брать пятёрки даром. Как говорил Серёжка, «на халяву».
Даром он мог брать только двойки.
