Фужер треснул, издав прощальный хрустальный стон. Дюк забрал его из Сережиных рук, вынес на кухню и поглядел, как можно поправить трещину. Но поправить было нельзя, можно только скрыть следы преступления.
Фужер был подарен маме на свадьбу шестнадцать лет назад. С тех пор из двенадцати осталось два фужера. Теперь один.
Дюк вышел на лестницу, выкинул фужер в мусоропровод, а когда вернулся в комнату, увидел, что свет выключен и все распределились по парам.
Хонин с Мареевой, поскольку они оба интеллектуалы с математическим уклоном. Кискачи — с Елисеевой, поскольку он её рассмешил, а ничего не роднит людей так, как общий смех. Булеев с Кияшкой, по принципу: «Если двое краше всех в округе, как же им не думать друг о друге».
Дюк попробовал потанцевать между парами один, как солист среди кордебалета, но на него никто не обращал внимания. Все были заняты друг другом.
Дюк пошёл к себе в комнату. Непонятно зачем. За ним следом тут же вошли Елисеева и Кискачи.
— Ты мне не веришь! — с отчаяньем воскликнул Серёжка.
— Ты всем это говоришь, — отозвалась Елисеева.
— Ну, хочешь, я поклянусь?
— Ты всем клянёшься.
— Это сплетни! — горячо возразил Серёжка. — Просто меня не любят. Я только не понимаю, почему меня никто не любит. Я так одинок…
Он склонил нечёсаную голову, в круглых очках и на самом деле выглядел несчастным и неожиданно одиноким.
Дюку показалось, что Елисеева хочет прижать Серёжку к себе, чтобы своим телом растопить его одиночество. Он смутился и вышел к танцующим.
Танцевали только Булеев с Кияшкой. В комнате было душно от сексуального напряжения. Дюк не стал возле них задерживаться. Отправился на кухню.
На кухне за столом сидели Хонин с Мареевой и, похоже, решали трудную задачу… Хонин что-то вертел на листке, Мареева стояла коленями на табуретке, склонившись над столом своим похудевшим телом. Они оглянулись на Дюка с отсутствующими лицами и снова углубились в своё занятие.
Дюк постоял-постоял и вышел в коридор. В коридоре делать было абсолютно нечего. Он взял с вешалки куртку и пошёл из дома, прикрыв за собой дверь, щёлкнувшую замком.
На улице мело. Под ногами лежал снег, пропитанный дождём. Значит, скоро весна.
Возле подъезда дежурил старик с коляской. У коляски был поднят верх.
Дюк почувствовал вдруг, что может заплакать, — так вдруг соскучился по маме. По обоюдной необходимости. У него даже выступили слезы на глазах. И в этот момент увидел маму, но почему-то похудевшую вдвое. Как Мареева.
Она подошла, и он понял: это не мама — Другая женщина, чем-то похожая на маму и одновременно на Машу Архангельскую. Если бы маму и Машу перемешать в одном котле, а потом из них двоих сделать нового человека — получилась бы эта женщина с голубым от холода лицом. Как Аэлита. У неё были прозрачные дужки больших очков, и за ними большие прозрачные серые глаза.
— Мальчик, ты не знаешь, где тут квартира восемьдесят девять? — спросила Аэлита.
Дюк знал, поскольку это было его квартира.
— А вам кого? — спросил он.
— Я не знаю имени. Мальчик-шаман.
— Талисман, — поправил Дюк. — Это я.
— Ты? — удивилась Аэлита и даже сняла очки, чтобы получше рассмотреть Дюка.
Ничего особенного она в нем не увидела и вернула очки на прежнее место.
— Это хорошо, что я на тебя сразу напоролась. Это хорошая примета, — заключила Аэлита.
— Случайно… — философски возразил Дюк.
Если бы на сабантуй пришли четыре девочки, а не три, то он был бы сейчас дома и дверь никому, кроме мамы, не открыл. Аэлита бы постояла, постояла, да и ушла.
— Случайно ничего не бывает, — возразила Аэлита. — Все зачем-нибудь.
Дюк часто думал на эту тему. Что есть судьба? Нагромождение случайностей. Или все зачем-нибудь? А если второе — то зачем? Зачем, например, стоит перед ним эта странная марсианская женщина, от которой пахнет воздухом и водой, а именно — дождём. Которую он никогда не видел прежде, а кажется, будто знал давно.
Дюк смотрел на Аэлиту и раздумывал — как быть? Пригласить её в свою квартиру или нет? Можно, конечно, подняться, зажечь свет и громко предложить своим гостям; как предлагает обычно Лев Семёнович: «Потрудитесь выйти вон!»
И это было бы совершенно справедливо со стороны Дюка. Но гостям сейчас меньше всего хотелось выйти вон, в промозглый холод и мрак. Им хотелось быть там, где они есть.
— Можно я к тебе не пойду? — спросила Аэлита. — Я твоих родителей стесняюсь. Ещё подумают, что я ненормальная.
— Можно, — обрадованно разрешил Дюк.
— Пойдём в парадное, — предложила Аэлита. — Там батарея есть.
Они вошли в парадное. Поднялись на один пролёт.
Аэлита поставила на подоконник большую клетчатую сумку. Сняла варежки. Положила руки на батарею. Она грела их довольно долго. Потом спросила:
— Как ты думаешь, сколько мне лет? Только честно…
Дюк преувеличенно честно посмотрел на Аэлиту и сказал:
— Двадцать пять.
Он сложил в уме возраст мамы и Маши Архангельской — 34+16 и разделил на два. Получилось двадцать пять.
— Сорок, — сказала Азлита низким голосом.
Дюк вгляделся в неё пристальнее и не поверил.
— Не может быть, — сказал он.
— Я тоже не верю, — согласилась Азлита. — Утром проснусь, вспомню, что мне сорок, и такое чувство, как после операции: приходишь в себя и узнаешь, что тебе отрезали ногу… Ужас… Кажется, что это не со мной. А потом вспомню, что до войны родилась. Давно живу. Значит, все-таки со мной…
Аэлита замолчала, всматриваясь в сумерки.
— А чего? Сорок — не много, — слукавил Дюк, поскольку этот возраст казался ему безнадёжно отдалённым, давно миновавшим станцию под названием «Любовь». Ему казалось, что в этом возрасте уже смешно любить или быть любимым. И что делать в сорок лет — совершенно непонятно.
— Не много, — согласилась Аэлита. — Но и осталось тоже не много. Молодости считанные секунды остались. А молодость мне сейчас нужна больше, чем когда-либо. Раньше она была мне не нужна…
Из-под её очков выползла слеза. Аэлита сняла слезу пальцем, но на её место по этой же самой дорожке выкатилась следующая слеза, абсолютно такая же.
— Не плачьте, — попросил Дюк. — В конце концов, как у всех, так и у вас. Если бы вы одна старели, а все вокруг оставались молодыми, тогда было бы обидно. А так чего?
— Все — это все. А я — это я, — не согласилась Аэлита и упрямо шмыгнула носом.
— Вы хотите, чтобы я сделал вас моложе? — догадался Дюк.
— Немножечко, — тихо взмолилась Аэлита. — Всего на десять лет. Больше я не прошу…
— Но это не в моих возможностях. Для этого надо быть волшебником, а я только талисман.
— Не отказывайтесь! — шёпотом вскричала Аэлита. — Я не из-за себя прошу. Мне все равно. Я, в конце концов, себя и так узнаю. Я — из-за него.
— Из-за кого?
— Я замуж выхожу. — Аэлита сняла очки, и её лицо стало близоруким, беспомощным. Казалось, если пойдёт, то вытянет перед собой руку, как слепая. Будет щупать рукой воздух, а ногами землю. — Он моложе меня на десять лет. Когда он родился, я уже в четвёртый класс ходила…
— Ну и что? Если он вас любит, какая ему разница? — спросил Дюк, примешивая в интонацию побольше беспечности. — Подумаешь, десять лет…
— Психологически… — Аэлита подняла палец. — Он не должен об этом знать.
Дюк посмотрел на палец и мысленно согласился. Знание действительно меняет дело. С тех пор как он узнал, что Аэлите сорок, а не двадцать пять, вернее, в тот момент, когда он об этом узнал, она постарела прямо у него на глазах. Как-то потускнела, будто покрылась временем, как пылью.
— А вы не говорите, сколько вам лет. Он и не узнает, — нашёлся Дюк.
— "Не говорите"… — передразнила Аэлита. — Стала бы я за этим советом ехать за тысячу километров.
Дюк растерялся.
— Меня Клавдия Ивановна на тебя вывела. У неё знакомые в Прибалтике живут. Они сказали, что ты знакомый их знакомых.
Дюк понял, что слух о нем прошёл по всей Руси великой и по дороге оброс как снежный ком.
— Вы зря ехали, — сурово сознался Дюк и почувствовал, как стало колюче-жарко щекам. — Я не талисман.
— Талисман, — спокойно возразила Аэлита.
— Но я же лучше знаю, — мучительно улыбнулся Дюк.
— Ты не можешь этого знать.
— Как? — растерялся Дюк.
— Потому что твоё, ну вот это твоё свойство — оно как талант. А талант не чувствуется. Это просто часть тебя. Как цвет глаз. Разве ты чувствуешь цвет глаз?
— Нет.
— Ну вот. Чувствуется только болезнь. А талант — это норма. Для тебя. Вот и не чувствуешь…
Аэлита надела очки и смотрела на Дюка с таким убеждением, что он подумал оторопело: а может, правда? Вдруг он действительно талисман, и теперь не надо себя искать, потому что он уже есть…
— Вы так думаете? — спросил Дюк.
— А чего бы я летела за тысячу километров?
Дюк молчал, испытывая самые разнообразные чувства, среди которых было и такое, как ответственность. Когда в тебя верят, ты должен соответствовать.
