…Примерно в те же времена, когда торжествовал буфет, не многим менее популярным стал еще один полузабытый элемент интерьера – подсвечник. Объяснение этой тотальной моде на предметы, абсолютно не нужные в стране полной – по крайней мере, городской – электрификации, – найти можно, и я еще к этому вернусь, пока же вспомним некоторые факты из жизни подсвечников в СССР.
Добывались подсвечники в комиссионных магазинах, комиссионках разного уровня. В дорогих – из которых главная была на Арбате, торговала не только всяким художественно ничтожным старьем, но и настоящим искусством – можно было купить шикарный, прекрасно сохранившийся шандал, и даже не просто темной бронзы, а посеребренный, а при хороших отношениях с торговыми работниками – и серебряный, если больше некуда было девать советские деньги, которые действительно было некуда девать. В комиссионках попроще можно было набежать на вроде бы пристойный, но кое-где подпаянный по излому, а то и без в незапамятные времена отломанной чашечки для свечи… Но и чашечку при удаче можно было купить в другой заход здесь же.
Однако настоящее месторождение подсвечников и другой мелкой бронзы находилось, как было известно заинтересованным жителям обеих столиц и еще многим ценителям, в Ленинграде, в комиссионках и скупках Апраксина двора. Ангел, отодранный неизвестно от чего. Ножка керосиновой лампы из чьей-то гостиной. Наяда с целой, и на том спасибо, грудью, но одной отломанной ногой. Рыцарь без головы. И вздыбленный, поскольку передние ноги утратил, конь… Я знавал одного парня, который из Питера всегда возвращался с неподъемной сумкой. После ремонта – малый был рукодельный – он сдавал питерскую бронзу в московские магазины, и бизнес этот его почти кормил.
…Да, чуть не забыл: я же обещал попытаться дать объяснения этой, распространившейся на переломе шестидесятых—семидесятых среди образованных горожан моде на старые вещи. Что ж, держу обещание. Ниже следует текст, написанный некогда по другому поводу, но, мне кажется, очень здесь уместный. Содержащиеся в нем повторы кое-чего, что здесь уже было сказано, думаю, извинительны ввиду обширности темы.
Итак.
«Дом на набережной» великого Трифонова, повесть, точно и беспощадно отразившая закат и разложение советской интеллигенции, открывается вот каким эпизодом: герой по фамилии Глебов приезжает в комиссионный мебельный.
«Вообще-то он приехал туда за столом. Сказали, что можно взять стол, пока еще неизвестно где, сие есть тайна, но указали концы – антикварный, с медальонами, как раз к стульям красного дерева, купленным Мариной год назад для новой квартиры. Сказали, что в мебельном возле Коптевского рынка работает некий Ефим, который знает, где стол. Глебов подъехал после обеда, в неистовый солнцепек, поставил машину в тень и направился к магазину».
О чем это? Тем, кто не жил тогда, в начале семидесятых…
Кто не помнит адскую жару семьдесят второго, будто спалившую все основы существования…
Кто не провожал в Шереметьево друзей навсегда…
Кто не ходил на закрытые просмотры, не слышал о рассыпанных наборах и не читал рассыпающиеся в десятых руках толстые журналы
– словом, тем, кто не знает, как умирал советский образ жизни, – тем непонятно, почему Глебову, высокого официального ранга гуманитарию, понадобился именно такой стол.
А мне и таким, как я, доживающим век пасынкам совка, все ясно.
Нормальной мебели в магазинах не продавали вообще. По записи или по блату с переплатой можно было купить белую румынскую спальню с плохо наклеенными пластмассовыми завитушками вместо резьбы или, бери выше, югославскую гостиную «из настоящего дерева!», дурно скопированную с бидермайеровских гарнитуров низшего разбора. Стоили эти радости примерно столько же, сколько кооперативная (нужны отдельные разъяснения, места нет) квартира, для которой они покупались.
В моей среде такой интерьер назывался «мечта жлоба». Лауреата из малокультурных. Работника торговли из еще не посаженных. Выездного «журналиста в погонах». И руководящего товарища вообще…
А приличные люди покупали мебель старую, в комиссионных или антикварных магазинах. Кто были приличные люди? Диапазон огромный. От народного артиста СССР, чью обстановку иногда можно было увидеть по телевизору: павловские неудобные диваны красного дерева в полосатом шелке, резные колонки под цветы и статуэтки, тяжелоногие круглые столы, а по стенам – темные холсты в багетах… И вплоть до меня, почти бездомного, почти безработного, с почти антисоветской повестушкой в столе и без всякой надежды опубликовать ее в вожделенной «Юности».
Был необходимый и в нашем кругу набор.
Столетний резной кухонный буфет базарного качества покупался в мебельной скупке рублей за восемьдесят. Погрузка-разгрузка силами приятелей, доставка леваком – еще за десятку. Рваные плетеные венские стулья с помойки, обнаруженной где-нибудь в районе Тишинки – там тогда сплошь сносили деревянные двухэтажки. Вообще тот район был полон сокровищ: выброшенные наследниками бабкины иконы, бронзовые дверные ручки… Безумцы стояли вокруг разведенных строителями костров и время от времени бросались за этими обломками в пламя, как герои, спасающие колхозных лошадей.
Но главным и необходимым был письменный стол под зеленым драным сукном и зеленая же настольная лампа на нем. Мы чувствовали себя как бы в Мелихове, у Антон Палыча… Хотя комплект больше напоминал допросный кабинет НКВД.
Таким образом, интеллигенция, особенно гуманитарная, создала свой интерьерный стиль: НЕсоветский, даже немного АНТИсоветский – мы сидели еще новыми американскими джинсами в барских русских креслах. Только одни, хорошо подкармливаемые властью, покупали антиквариат на Фрунзенской или на Арбате (лучшие магазины), а другие, еще не пробившиеся и нищие, рылись в тишинском барахле.
…У меня и у многих моих друзей по сей день стоит в кабинетах все то же: стол под сукном, купленный по объявлению за шестьдесят рублей, кресло со свалки и лампа, найденная на чердаке. Смешно, конечно. Квартира-музей, обставленная чужой рухлядью.
Но нам поздно ехать в «Икею».
Вот, собственно, и все. Объяснил, как сумел.
Если же те, кто родился лет на двадцать пять позже описываемого времени – то есть нынешние тридцати-с-чем-то-летние, все же не поняли, то мне, моим ровесникам и вообще всем, кто застал ту жизнь, остается только позавидовать вам, ребята. Бывают вещи на свете, которые лучше не знать, и времена, когда лучше не жить.
Когда качаются фонарики ночные
Было принято считать, что они трофейные. И правда – советская легкая и даже не совсем легкая промышленность их не выпускала. Следовало предположить, что они изготовлены за рубежами великой родины, а иностранное тогда могло быть только трофейным. Ну, и еще ленд-лизовским, присланным в порядке союзнической помощи из США – но американцы в основном слали неуклюжие грузовики «Студебеккер» и маленькие джипы «Виллис», да еще тушенку, выдавливавшуюся из круглых банок при нажатии на донышко…
А фонарики, значит, были трофейные.
И мы не задавались вопросом, сколько же надо было убить немцев, чтобы снять с верхних пуговиц их мундиров кожаную петлю полагавшегося каждому бойцу Рейха фонарика! На поверхностный взгляд получалось больше, чем всего было фашистских солдат… Во всяком случае, такие «трофейные» фонарики были у всех – ну, почти у всех – послевоенных мальчишек и оставались в обиходе едва ли не до конца пятидесятых.
По конструкции эти фонарики были одними из самых совершенных технических устройств, которые я видел в своей жизни.
Прямоугольная жестяная коробочка формой и размерами напоминала мыльницу – впрочем, тоже почти исчезнувшую из нашей жизни вещь. Состоял предмет из двух главных частей – корпуса и крышки. Крышка откидывалась на небольших петлях, а при закрывании защелкивалась небольшим выступом, входившим в соответствующую выемку. В корпусе были закреплены плоские пружины, одновременно служившие контактами и держателями батарейки – кирпичика таких размеров, которые получались, если прямоугольную форму фонарика урезать до квадратной. Батарейки эти, так называемые плоские, служили в нашей стране основным портативным источником электричества чуть ли не до середины семидесятых. Пустая часть корпуса, высвобожденная между прямоугольным корпусом фонарика и квадратом батарейки, была занята важнейшим узлом сооружения: конусом отражателя, хромированного изнутри. В центр его, изнутри же, ввинчивалась маленькая, но вполне подобная большой, обычной, лампочка. Маленькая такая, но Ильича, чья же еще. Хотя фашистско-трофейная… Цоколь ее упирался в вышеупомянутые пружины-контакты. Крышка захлопывалась, сдвигался ползунок, прижимавший пружину-контакт к цоколю лампочки…
Стоп! Главное забыл.
В верхнюю часть крышки, напротив лампочки, было вставлено квадратное стеклышко. Сквозь него и пробивался в окружающую скифскую родную тьму довольно слабый, надо отметить, германский проклятый свет… А сбоку от стеклышка, на внутренней стороне крышки, в коротких полозках были укреплены три цветных квадратика пленки, во дворе называвшейся «целофаНТ». Красный, желтый, зеленый. Карманно-нагрудный светофор. Кусочки пленки передвигались маленьким рычажком, выведенным на фасад фонарика. «Ими немецкие шпионы сигналили самолетам, – сказал много знавший Генка М., – а партизаны ими пускали поезда на мины». Каким конкретно переключением цветов партизаны осуществляли диверсии, Генка не уточнял.
