Ознакомительная версия.
— Неправда ваша, Филипыч, мой Иван — фигуратист! — горячо возражал-Самопалов. — Конечно, он деформирует, пропускает, так сказать, натуру через воображение, через фантазию, но это не формализм, Филипыч, а поиски новых форм.
— Фигуратист, говоришь? — сердился Юрий Филиппович. — А вот давеча я ему позировал, так он как меня изобразил? Лобик маленький, личность, как волдырь налитой, а сбоку еще пририсовал голубой ножик, это зачем?
— Зря обижаетесь, Филипыч, это он вашу внутреннюю сущность изобразил, а не фотографический отпечаток.
— Выходит, моя внутренняя сущность — волдырь налитой?
— Выходит, волдырь, — соглашался Самопалов.
— Под корень их надо сечь, твоих таких фигуратистов! — орал Исаев. — В другое время как секанул бы под корень и дело с концом. Правильно я говорю, товарищ Зинолюбов?
— Вы, должно быть, имеете в виду времена Белинского, Юрий Филиппович? Времена неистового Виссариона? — мягко улыбался З.
— Правильно, товарищ Зинолюбов! Именно эти времена! — шумел дворник.
— Мягче надо, — говорил З., — тоньше, деликатней. Не забывай, Юрий Филиппович, с талантом надо осторожно, не все сразу.
— Чего ругаетесь-то, Филипыч? — сказал Самопалов. — Чего базлаете? Чего вам спать не дают мои сыновья? Помрем ведь все скоро, песчинками станем в потоке мироздания.
— Философски правильно, — заметил З.
— А я что говорю? Я разве не согласен? Конечно, скоро песчинками станем в философском вихре мироздания, — сказал дворник. — Поэтому и надо пока не поздно по шапке надавать кое-кому, под корень секануть всю эту братию.
— Мягче, мягче, Юрий Филиппович, тоньше, интеллигентней, — увещевал З. бывшего своего стража.
Вот так часами сидели пенсионеры, часами обсуждая вопросы литературы и искусства. Еженедельно эти вопросы ставились в повестку дня заседания Совета пенсионеров, где мнения фиксировались для истории.
А в глубине двора, отбросив домино, обсуждали вопросы литературы и искусства Фучинян, Проглотилин и Аксиомов.
— Сегодня пустил станок, достал книжку, читаю, — рассказывал Василий Аксиомов. — Ну, значит, читаю такую небольшую книжку. Подходит главный инженер. Что читаете, Аксиомов? Перевернул я книжку, прочел название. Оказывается, Ахмедка наш Самопалов книжку эту настрочил. «Оглянись в восторге» назывется эта книжка. Нравится? — спрашивает главный инженер. Сильно, говорю, взято, так, говорю, и шпарит через точки и запятые. Мура! — кричит от своего станка Митя Кошелкис. Я, кричит, эту книжку наизусть знаю, мура полная. Тут все ребята загалдели. Одни кричат: оторвался от народа! Другие: связь с народом! Ничего не поймешь. Главный инженер говорит: мнения разделились. Давайте обсудим. Прошу остановить станки. Остановили станки, стали эту Ахмедкину книжку обсуждать. Мастер наш Щербаков по конспекту выступал. Пришел директор, подключился. Горячий у нас директор, заводной. До обеда прогудели.
— Я эту книжку читал, — сказал Толик Проглотилин. — Вчера диспетчер мне ее дал вместе с нарядом. Тут случай был. Еду по Садовому, читаю. Чуть под красный свет не проехал. Смотрю, в «стакане» старшина сидит, читает. Что читаешь, старшина? — спрашиваю. Он показывает — «Оглянись в восторге». Здорово, правда? — кричу я. Ничего, кисло так улыбается он, влияние Бунина, говорит, чувствуется, а также Роб-Грийе. Тут сзади на меня полуприцеп наехал. Тоже зачитался водитель. Ну, провели летучую читательскую конференцию.
— А я эту книжечку тоже прочел, — сказал Фучинян. — Вчера под Крымским мостом кабель чинили, так я ее взял в скафандр. В шлем перед глазами поставил, чиню себе кабель, а сам читаю. Честно говорю, ребята, зачитался. Не заметил, как воздушный шланг порвал. Здорово ставит там Ахмед про отчуждение личности.
— Это верно. Что верно, то верно, — согласились Аксиомов и Проглотилин.
Словом, был мирный и теплый весенний вечер. В трех окнах играли на скрипках, в пяти на роялях. Из одного окна по радио передавали партию корнет-а-пистона. Грузчики неторопливо подтягивали на блоках еще два рояля, один из них висел пока на уровне третьего этажа, другой подползал к шестому. Из окна Марии Самопаловой долетал непрекращающийся стук ткацкого станка. Агриппина, развесив во дворе несколько новых старофранцузских гобеленов, выколачивала из них трудовую пыль. Ху-дожник-фигуратист Иван Самопалов выставил в окно свой очередной портрет, отливающий вороной сталью образ человека-птицы, продукт формалистического воображения. Все еще очаровательная Марина Цветкова сквозь дикий плющ, затеняющий ее окно, наводила зеркальцем зайчик на бывшего замминистра Зинолюбова.
Ну что там еще было? Ну, дети-футболисты метко били по окнам первого этажа. Ну, ворвался во двор разъяренный мотоцикл. Ну, Зураб наконец оседлал его и стал кружить по двору, иногда взлетая на брандмауер. Ну, вошел во двор младший Самопалов Валентин в техасских джинсах, в ластах, в маске, с аквалангом за спиной, с транзистором на груди, с кинокамерой в кармане, с гитарой в руках, он исполнял big beat, крутил хула-хуп, снимал через карман любительский кинофильм. Ну и наконец, всем на удивление под аркой Ахмед Самопалов целовался с юной Алей Цветковой, перемежая поцелуи клятвами в вечной любви.
Под аркой появился доктор Зельдович. Увидев целующегося Ахмеда, он обратился к нему: •
— Добрый вечер, Ахмед. Добрый вечер, Аленька. На конфетку, покушай. Вы знаете, Ахмед, сегодня во время операции заспорили мы о литературе. Вскрыли брюшную полость и как-то заговорились. Ну, естественно, вспомнили вашу «Оглянись в восторге». Операционная сестра как раз читала в этот момент вашу книгу и сказала, что она без ума. Я тоже отдал вам должное, Ахмед, но, признаться, и пожурил за отдельные недостатки. Наш анестезиолог безоговорочно на вашей стороне, а больной, которого мы оперировали, сказал, что книга хоть и интересная, но вредная.
— Надо было дать ему наркоз, — недовольно сказал Ахмед.
— Представьте, какая странность, он говорил под наркозом, — сказал Зельдович. — В общем, заговорились мы и решили провести операцию в два этапа. Больной сказал, что ко второму этапу он подготовит аргументацию с цитатами. Ну, извините, я вас отвлек. Всего доброго. Новых успехов.
Зельдович юркнул было в черный ход, но сейчас же выскочил оттуда, потому что навстречу ему вышли Вениамин Федосеевич Попенков с женой Зинаидой.
Попенков мало изменился за эти годы, лишь появилась в нем некая устойчивость, тяжеловатость, категорическая властность во взгляде. Зинаида напоминала праздничный торт. Тотчас, как они появились, замолкло радио в пятом этаже, и во двор выбежал запыхавшийся Николай Николаевич, на ходу натягивая подтяжки. Извинившись за опоздание, он присоединился к Попен-ковым и пошел за ними, чуть отставая.
Во дворе сразу установилась напряженная тишина, если не считать поцелуев, прерывистого шепота под аркой, треска мотоцикла, криков big beat'a и мычания легкомысленного художника.
— У Самопаловых отключить воду и свет за издевательскую формалистическую карикатуру, — бросил через плечо Попенков.
Николай Николаевич записал.
— Как же мы без воды, без света? — ахнул Лев Устинович. — Семья большая, Вениамин Федосеевич, сами знаете, не побриться, не постричься…
— А почему кумни тари хучи ча? — крикнул разъяренный Попенков.
— Что-с?
— А почему ваш сын не хочет поставить свой талант на службу народу? — перевела Зинаида.
— Вениамин Федосеевич, а как мой вопрос? Разбирали? — обратился Зинолюбов.
— Брак с Цветковой? — ухмыльнулся Попенков.
— Чими мичи холеонон, — шепнула ему на ухо Зинаида и расхохоталась.
— Так точно, брак с Мариной Никитичной Цветковой, — подтвердил Зинолюбов. — Осуществление старой мечты. Когда-то вы говорили, что несколько раз спасали мне жизнь, Вениамин Федосеевич, а однажды даже спасли в реальном плане, — он покосился на Зиночку. — Теперь у вас еще одна возможность.
— Кукубу с Цветковой? Чивилих! Клочеки, дрочеки рыкл екл!
— Брак с Цветковой? Никогда! В случае неповиновения отключим свет, воду и канализацию, — перевела Зинаида и от себя добавила: — Канализацию, понятно? Понимаете, чем это пахнет, товарищ Зинолюбов?
— Он совсем уже забывает русский язык, эта Стальная Птица, — сказал Ахмед Самопалов Але.
— А черт с ним, — сказала Аля. — Поцелуйте меня, пожалуйста, еще раз, Ахмед Львович.
Обход двора продолжался. В центре Попенков остановился и стал рассматривать очень внимательно стены дома и раскрытые окна квартир.
— Вениамин Федосеевич, я еще вчера хотел вам сказать, — осторожно обратился Николаев. — Дело в том, Вениамин Федосеевич, что вами заинтересовались.
— Что? Как? Где? — вскричал Попенков. — Где мной заинтересовались?
— Там, — многозначительно сказал Николаев и показал большим пальцем в небо.
Попенков упал на живот и пополз, выворачивая голову наподобие провинившегося пса и высовывая язык. Потом он вскочил и на пуантах, подчиняясь одному ему слышной трагической музыке, заскользил по двору. Асса, шептал он себе под нос, асса, танец всем на загляденье, оп-па, оп-па, оп-па-па!
Ознакомительная версия.
