Ознакомительная версия.
— Да что же делать-то, Вениамин Федосеевич, я уж ума не приложу, подъезд все-таки, — сказал Николаев.
— Хуло марано ри! — воскликнул Попенков, подпрыгнул и бешено потер руки.
— Что вы сказали? — задрожал как осиновый лист Николай Николаевич.
— Простите, — притворно смущался Попенков, — я хотел сказать, что не будет большой беды, если мы примем решение ликвидировать никому не нужный пышный, аляповатый так называемый парадный ход, через который когда-то ходили присяжные поверенные и прочие слуги буржуазии, и направим поток жильцов через так называемый черный, а на самом деле вполне удобный и даже более целесообразный ход.
— Это конечно… оно, конечно, резонно, — мямлил Николаев, — да уж больно узок так называемый черный ход. Вот я с моими габаритами проникаю через него только путем усилия, а в случае покупки кем-нибудь рояля или чьей-нибудь кончины, как пронести рояль или гроб?
— А окна на что? — воскликнул Попенков, но, спохватившись, засмеялся. — Впрочем, что это я — окна, конечно, для вас неприменимы… Постойте, постойте, окна вполне можно использовать для подъема рояля или для спуска гроба. Кронштейн, блок, крепкий канат — вот и все! Вы меня понимаете?
— Смело, смело, — забормотал Николаев, — смелое решение проблемы, но…
— Об остальном не беспокойтесь, милый Николай Николаевич, мнение жильцов я беру на себя. А вы ни о чем не беспокойтесь, спокойно себе музицируйте, ха-ха-ха! Ну, понимаю, понимаю, молчу, молчу!
Таким образом был заколочен парадный ход и перекрыта капитальной стеной беломраморная лестница. Из дверных ручек-змей родственник Гога изготовил для Зиночки вполне аристократические канделябры. Для выхода из фешенебельной квартиры вначале использовались окна, а впоследствии, когда жильцы привыкли к новому статусу, парадный ход был открыт, но только уже для личного пользования семьи Попенковых.
Так был завершен первый этап, и, хотя на него ушло довольно много лет, Попенков был доволен, ходил спокойный, гордый, но в глазах его по-прежнему стоял тяжелый желтый жар, вековая мечта и тоска Тамерлана.
Иногда по ночам он прерывал наслаждения и задавал своей подруге вопросы:
— Довольна ли ты своей судьбой, Зинаида?
Сказочно пышная Зинаида потягивалась в подобострастной истоме:
— Я почти довольна своей судьбой, довольна на 99 и 9 десятых процента, а если бы ты…
— Я понимаю твою мятущуюся душу, понимаю все величие этой одной десятой, — говорил он и начинал бурно клокотать, а через некоторое время спрашивал: — Но понимаешь ли ты меня?
Зиночка, теперь уже довольная на 99 и 99 сотых процента, отвечала:
— Мне кажется, что я понимаю тебя и всю красоту твоей мечты. Ты, как могучий дух, преобразил этот заплеванный вестибюль в величественный чертог, в эстетический храм нашей роковой страсти, ты не похож на всех этих серых обыденных мужчин, на замминистров и милиционеров, врачей, парикмахеров и водолазов, которых я знала до тебя, ты смерч огня и стали, могучий и гордый дух, но иногда, Вениамин, я теряюсь, твои загадочные слова все еще непонятны мне…
— Какие же это слова? — возбужденно хохотал Попенков.
— Ну, например, вот эти слова, которые ты говоришь в порыве страсти: бу жиза хоку ромуар, тебет фелари…
— …кукубу? — вскрикивал Попенков. Диалог на некоторое время прерывался.
— Да, вот эти слова, что они значат? — слабо спрашивала Зиночка потом.
— Ха-ха, — благодушествовал Попенков, — ведь ты же знаешь, что я не какой-нибудь заурядный человек, да и среди птиц я отличаюсь определенными качествами. Я — Стальная Птица. Это наш язык, язык стальных птиц.
— Ой, как интересно! Как это меня волнует! Стальная! Птица! — задыхалась Зиночка.
— Кукубу! — вскрикивал Попенков,
Диалог вновь прерывался на некоторое время.
— А есть ли еще подобные? Существуют ли еще в мире такие, как ты? — возобновляла разговор Зиночка.
— Не так много пока, но и не мало. Ранее предпринятые попытки, к сожалению, рухнули, думаю, что это результат половинчатых мер, топтания на месте. Чиви, чиви зол фарар, ты понимаешь?
— Почти.
— Пока мы вынуждены ходить в пиджаках и ботинках и шепелявить по-английски, по-немецки, по-испански. Вот и мне приходится пользоваться великим и прекрасным, правдивым и свободным, чтоб его черт чучумо роги фар! Но ничего, придет время! Какие я силы чувствую в себе! Какое предназначение! Ты знаешь, — шептал он, — я — главная Стальная Птица…
— Ты главная! Главная! Главная! — задыхалась Зиночка.
— Кукубу! — вскрикивал Попенков.
— Поделись со мной своими планами, моя Стальная Птица, — нежно лепетала после паузы Зиночка.
Попенков выбегал из будуара и возвращался в чугунных сапогах на босу ногу.
. — Я все могу, — говорил он, расхаживая вокруг ложа, — я все устрою, как захочу. Вначале я завершу свой маленький эксперимент с этим маленьким шестиэтажным домом. Я всех их засажу за ткацкие станки, всех этих интеллигентов. Они все у меня будут ткать гобелены, все эти Самопаловы, Зельдовичи, Николаевы, Фучиняны, Проглотилины, Аксиомовы, Цветковы…
— Цветкова тоже? — сухо спросила Зиночка. — По-моему, с Цветковой следует поступить иначе.
— Ха-ха-ха, тебе нужна Цветкова? — покровительственно засмеялся Попенков. — Бери ее, крошка.
— Спасибо, — сокровенно улыбнулась Зиночка.
— Что ты хочешь с ней сделать? Фучи элази компфор трандирацию? — спросил Попенков.
— Фучи эмази кир мадагор, — ответила Зиночка.
— Кекл федекл? — расхохотался Попенков.
— Члок буритано, — хихикнула Зиночка.
— Муги халоги ку?
— Лачи аргуго холенон.
— Буртль?
— Холо олох, ха-ха-ха! — дико, как кобылица, взревела Зиночка.
— Кукубу! — вскричал Попенков.
Пауза и молчание, хотение и вожделение, шебуршание и осквернение, омерзение, гниение, возрождение и самозарождение, трепыханье, глотание, поглощение, исторжение, задушение, уничтожение живого, легкого, такого, с походкой теленка, с глазами олененка, с яблочными грудками, с глазами-изумрудками, с сердцем-апельсинчиком и с таинственной душой доброго человека — уничтожение!
А между тем глава кончается, и годы идут, стареют некоторые особы, а некоторые растут и на мягких подушках, на потных кулачках видят любовь и высшую школу, рекорды и славу, земные дары и никто не видит смерчи, а, наоборот, все видят картины жизни, и никто во сне не слышит, как тихо гудит, поднимаясь и опускаясь, казалось бы, бездействующий лифт, и даже доктор Зельдович спич теперь крепко, а теплые вещи до зимы упрятаны в сундук, йод нафталин.
Ночной полет Стальной Птицы
а) Обращение к Медному Всадник)
Отсель грози ть ты думал шведам?
Ну— ну. Вот этот город заложил назло
надменному соседу? Ну-ну. Всего делов-
то — флот, Полтава, окно в Европу.
А знаешь ли ты кто перед тобой? Я -
Стальная Жиза Чуиза Дронг! Мне
памятников не нужно — я сам
летающий памятник. Захочу и
проглочу, захочу — помилую!
Не помилую, не надейся. Съем тебя, Петр Алексеевич.
б) Обращение к памятнику Юрия Долгорукого
Я лошадь вашу съем, шашлыки сделаю
из вашей лошади. В «Арагви»
вашу лошадь — на кухню! А вас я уже съел.
в) Обращение к памятнику Тысячелетия России
Тоже мне дача — жалкая тыщонка!
Что это за людишки в рясах, в
мантиях, в доспехах, в камзолах, во
фраках? Всех расплавлю и сделаю
кашу из бронзы, и будет здесь памятник
бронзовой каше! а я ее буду есть.
г) Обращение к памятнику Авраама Линкольна
Не важничай, Абрашка! Негров
освободил? Нечего этим гордиться.
Никаких возражений — на помойку!
А на помойке я тебя съем.
д) Обращение к памятнику Варшавского гетто
Ну, тут и разговаривать нечего! Всех
в печь, а Мордехая Анилевича уже съел.
е) Превращение в спутник Земли и обращение ко всему человечеству
Говорит спутник Земли Стальная
Птица. Все ваши искусственные спутники
я уже съел. Уважаемые, большой сюрприз готовится,
большая чистка, очистка планеты от
памятников прошлого. Прошлого не будет,
будущего не будет, а настоящее я уже
съел. Уважаемые, дисциплинированно поедайте
памятники! Теперь памятник у вас один -
очаровательный спутник Стальная Птица. Готовьте
насесты, от каждого города по насесту,
иначе я вас съем.
Воспоминания врача
Он пришел ко мне и пожаловался на аппетит. Живот действительно был раздуг и весь в синих линиях. Ушел от меня аппетит, сказал он. Так вы действуйте через милицию, дерзко посоветовал я. А как же пищеварительный тракт, спросил он. Действительно, некоторые заклепки кишечника разболтались, болты дребезжали, а иные сварные швы поползли. В конце концов я не инженер и мы живем не в научно-фантастическом романе, а в обыкновенной советской действительности, заявил я ему и умыл руки. Ну хорошо, Зельдович, в конце концов окажетесь здесь, сказал он и хлопнул себя по вздутому животу. Я открыл окно и предложил ему очистить помещение. Он вылетел в окно. Полет был тяжелым, иногда он проваливался, как самолет в воздушных ямах, но потом вдруг стремительно взмыл и исчез. Конечно, я понимаю, что за смелость надо платить, но перспектива оказаться у него в желудке, в этом стальном мешке, прямо скажу, мне не очень улыбается.
Ознакомительная версия.
