Элементы бесхитростного узора на этом самом амулете составили несколько керамических бусин, из того дешевенького колье, которое было на Инкиной матери в день ее знакомства с отцом, конечно же, в библиотеке, где же еще знакомились приличные молодые люди в их время.
Узор амулета дополняли несколько пуговиц, из старой, как мир, коробки. В этой коробке хранились пуговицы-беженцы из разных стран, пуговицы с дедовой военной формы, пуговицы с бабушкиных халатов, маминых платьев, ночных рубашек, потерявшие родственников пуговицы от пальто и пиджаков, пуговицы-горемыки, спасшиеся во времена великих потрясений благодаря тому, что отлежались по углам и между половицами. Хранились там и крючки, и непонятные металлические обломки, пуговицы-аристократы, керамические и фарфоровые, и пуговицы-инвалиды, поколотые, опробованные таксой и канарейкой на вкус. Инка отобрала наиболее дикие и бесформенные из них – черные пуговицы-жуки на их спинах белые полоски, крапинки, звездочки. Они неплохо вписались в узор амулета. Правда, пришивать их к шкуре волка, с трудом пропихивая иглу и рискуя проткнуть дрогнувшую руку, да еще в самый разгар рабочего дня туристической компании «Атлантис», под столом, было довольно трудно. Зато амулет получился родовой, исторический, согретый дыханием предков и их славными делами.
– Возьми, может, племяннице понравится. Бери, бери, таких у меня много.
По тому, как обрадовался Уаскаро, Инка заключила, что, кажется, намотав по городу пару десятков километров в поисках подарка, они его, наконец, отыскали.
– А давай ты сама отправишь этот подарок Азалии. Напиши, что ее дядя в порядке. И еще скажи, что Огнеопасный человек иногда кормит ястреба и присматривает за ним. Еще обязательно намекни как-нибудь не впрямую, а так, между делом, что до моего сведения дошло про ее увлечение таксистом Ди. Прибавь, что оно продлится недолго, для этого не надо быть предсказателем, и так ясно как день. Спроси, жива ли кошка, которую я дарил ей. У этой кошки так и осталось два имени – Мисс и Мускус – или победило какое-то одно?
Инка все так и написала, как он просил, на корявом английском, прибавила и от себя пару слов, мол, Азалия, привет, мы не знакомы, но пишу тебе из Москвы. И вместо подписи по привычке вышколенных офисных крыс чиркнула свой домашний телефон, хоть Уаскаро ее об этом и не просил. На небольшую посылку Уаскаро налепил наклейку с напечатанным на ней адресом. Инка только пожала плечами, наверное, у него руки болят или пальцы немы.
Когда Уаскаро был рядом, Инка становилась розой ветров, розой ураганов ее шатало в разные стороны от догадок, от волнения, от неизвестности. Кто такой этот Уаскаро, что ему нужно?
Но Уаскаро непрозрачен, ни словом, ни жестом не выдает себя. Держится он обходительно, отеческим тоном дает чудаческие советы и по-дружески кивает на прощание, никогда не приглашает в гости и не стремится подняться к ней в квартирку. Кто такой этот Уаскаро, что ему нужно – непонятно. Никогда он ни словом, ни взглядом не подбросит Инке разгадки. Никогда он не шепнет ей на ушко любезность, не уберет прядку с ее лица и ни намеком не пригласит позагорать на крыше-другой, никогда, ни под каким предлогом.
Он звонит вечером, и его мягкий голос звучит устало, он только хотел узнать, все ли в порядке, как там Звездная Река, не вышла ли из берегов, не нарвалась ли на плотину, не сливает ли в нее грубый фермер отходы, не отправил ли кто по ней баржу с нефтью. Инка бормочет о Звездной Реке. Язык ее заплетается после рабочего дня, она – измученная, бескровная ящерица перед спячкой, но старается щебетать и насытить свой рассказ хоть немного теплом. Уаскаро, похоже, не слушает, он ловит ее голос и читает по нему то, что ему нужно. Как пение птицы кецаль, этот голос рассказывает Уаскаро то, о чем птица кецаль умалчивает. И, дав усталой певунье закончить, он невзначай спрашивает, а что, если завтра прогуляться по улочкам ранним утром, часов около шести пройтись, выпуская изо рта дымок в холодный воздух спящих переулков.
И вот завтра они идут рядом, почти бегут, переулок толкает их с высоты пригорка в низину, мимо молчаливых домов, которые словно покинуты бежавшими от суеты и перемен племенами. Спящими безлюдными переулками увлекает Уаскаро Инку куда-то. Сначала целый рой тревог преследует ее: успеет ли она на работу, придет ли сегодня та дама за билетами, не было ли ошибки в бланке для визы. Потом рой остается позади, Инка недоумевает, куда ведет ее Уаскаро, легонько сковав рукой запястье. Она улыбается, чтобы не выдавать тревоги, а сама старается запомнить названия улочек и номера домов, запомнить дорогу, при этом она не молчит, нет, а рассказывает про кролика по кличке Кроль, надеясь болтовней, как заклинанием, оградить себя от опасности, от беды:
– Это был лучший кролик в мире, белый и пушистый. Почему лучший, а потому, что это был мой кролик. И это был лечебный кролик, он снимал стресс и головную боль. И это был кролик-волшебник. Пока он жил у меня, бессонница и тревоги отступали. Мне становилось тепло, а у моего дома было сердце, и дом был живым.
Инка поеживается от утреннего холодка, от волнения она запинается и глотает слова. Уаскаро идет быстро, чтобы поспевать за ним, приходится ускорять шажки или слегка бежать. Уаскаро поглядывает на нее искоса, прячет в уголках губ улыбку, а сам понимающе кивает, потом жалобно вздыхает, сочувствуя судьбе кролика, умершего молодым.
Он очень внимателен, этот Уаскаро. Любезный, своими плавными движениями и кожей цвета миндаля смахивает на латинского любовника: у него кофейные глаза, две маленькие чашечки с эспрессо, самым крепким и очень горячим. У него узкие бедра, затянутые до скрипа в джинсы, а его грудь широка и горяча, как омытый морем песчаный пляж, с редкими волосками-водорослями. Земля уходит у Инки из-под ног, она никак не может понять, почему, почему ее так тянет на этот морской берег, принять солнечные ванны и солнечные ласки. Но Уаскаро – вершина Анд или каких других гор, он где-то в стороне, хоть и рядом, весь окутанный холодом и ветрами, он где-то далеко, лишь кажется, что руку протяни и коснешься, он далеко, и расстояния не сокращаются. Он увлекает Инку кружить по переулкам, а ее голову – кружиться от запаха цветущих лимонов и мандаринов, которыми пропитаны его сорок с лишним косиц, в них вплетен вороной конский волос, жесткие, они поблескивают на солнце и вспрыгивают от быстрой ходьбы.
Он не думает объяснить, куда ведет Инку в столь ранний, свежий час, и, даже когда приходится спускаться по плаксивой деревянной лестнице в полутемный подвал, он остается хладнокровен и молчалив. Инка спускается по лестнице осторожно и неохотно, с каждой ступенькой все больше холодея и теряя над собой контроль. Ступеньки шатаются под ногами, румяна и пудра уже не могут скрыть страдальческой бледности ее лица, а из глубины глаз всплывает затаенный, схороненный ужас. Но когда она опустила ногу с лестницы на землю, то оказалась не в подвале-гробнице, как ожидала, а всего лишь в крохотном ресторанчике. Уаскаро окружила стайка улыбчивых мачо, их рубашки, зубы белы, как горный снег, здесь полумрак, от этого их глаза кажутся еще чернее, а кожа смуглая, разогрета солнцем на века. Инка облегченно выдохнула, щеки ее потеплели, а в следующий момент на ее обычный возглас:
– Еловый чай! – принесли нечто, дымящееся в маленькой тыкве, оправленной в серебро.
Тянуть из тыквы горькую жидкость со вкусом дыма через серебряную трубочку Инке понравилось. Уаскаро уплетал мидии и еще какие-то неизвестные «фрукты» моря, растягивал во времени содержимое небольшого кофейника, разглядывал украшения на стенах. Украшения эти – цветные веревочные кипу[9] о чем-то напоминали Уаскаро, и улыбка, как далекий и еще неразличимый на волнах предмет, играла на его лице. Добродушно и уютно, ни с того ни с сего, он тихо начал небольшую экскурсию, а может быть, и посвящение в свое прошлое. Точнее, это был Инкин путеводитель по предгорьям, горным пещерам, по вершинам низким, высоким, еще выше.
Нас было двое у отца: я и брат Атауальпа[10], и оба – разные. Отец наш был ничего себе – ему принадлежало все в краю, где мы жили, он назначал и цены на зерно, и цены на шерсть, ему принадлежали реки, горы, луга, пастбища. Соседи боялись его и сторонились. Брат, что называется, родился на своем месте – ему с детства нравилось понукать нянечками и пинать садовника, ласкал взглядом владенья, предчувствуя, что когда-нибудь все это станет принадлежать ему. И он здорово подходил на место хозяина, лучше не придумаешь. Но в семье больше любили меня, предрекали мне все эти угодья в наследство. В детстве я был тих и задумчив оттого, что был глубоко несчастен. У отца было все: и поля, и горы, и реки, но никто не хотел исполнить мою мечту, никто не решался подарить мне ястреба. Есть более удачливые дети, они мечтают о новой удочке, о щенках, о море. Мама и нежно, и покрикивая, убеждала меня, что хищная птица – плохая игрушка для ребенка. «Я совсем не хочу, – тараторила она, – чтоб какой-то ястреб, чего доброго, выклевал моему сыну глаз, повредил лицо или загадил мебель в моем доме. Кто знает, что этой птице в голову взбредет, возьмет да и заклюет любимых отцовых цесарок, вот будет шуму». К тому же ястреб будет отвлекать, а ее маленькому Уаскаро надо все силы отдавать учебе. Я тоскливо обозревал свое будущее в колледже и о хищной птице мечтал все больше. Как большая могучая птица в один прекрасный день появится и унесет меня на своих крыльях далеко от владений отца, от наследства, от размеренной, сытой жизни, от всех моих будущих бед и неприятностей в какой-то Новый Свет, в далекую страну. Хищная птица, сильная, с крючковатым клювом и зорким взглядом заняла все мое воображение: как-то ночью в небе между скоплений звезд я обнаружил огромную черную пустошь в виде кондора. Мои родители не могли понять, отчего любимый сын дичится, стал нелюдимым и хмурым.
