Юльке вдруг стало смешно.
— Вообще-то я не собиралась ехать, — доверительно сказала она. — Но теперь обязательно поеду. Интересно, на что нынче похоже приличное общество?.. — Юлька с некоторым злорадством отметила растерянность на лице Валерии и перешла на английский: — Па, трудно тебе с ними? Мне кажется, сестру пора лечить. Наверное, мои дети гораздо нормальнее… Ты ее бить не пробовал? Или еще лучше — отдай ее замуж за какого-нибудь гангстера… За какого-нибудь мафиозо из старинной итальянской семьи с патриархальным укладом.
— Никогда не видел глупого мафиозо, — по-английски же ответил отец, облегченно засмеявшись. — Я имею в виду: глупого настолько, чтобы жениться на противопехотной мине.
Мать и Валерия молча вышли из комнаты, хлопнув дверью, и отец с Юлькой переглянулись, понимающе улыбнувшись друг другу. Их старый прием — переход на английский, французский или немецкий язык — сработал, как всегда, безотказно. Ни мать, ни Валерия не знали иностранных языков, даже в объеме средней школы, хотя все время, пока папа работал за границей, с ним была вся семья. Правда, Юльке в этом отношении повезло больше, чем Валерии: она жила в Англии практически с самого рождения и к моменту рождения сестры уже вовсю болтала по-английски и даже думала по-английски, а в шесть лет, когда пошла в школу, подружилась с дочерью французского дипломата и через пару месяцев заговорила по-французски. Когда отца перевели в Германию, Юлька была уже достаточно большая, чтобы не забыть языки, да и с друзьями из Англии и Франции все время переписывалась. А Валерии было всего пять лет, язык она знала плохо, да и то, что знала, скоро забыла, а немецкий учить почему-то вообще не захотела. Мать ее в этом поддерживала: мол, пусть те, кто хочет с нами общаться, говорят на нашем языке. У советских — собственная гордость. И все последующие годы и мать, и Валерия не могли простить отцу и Юлии того, что те… Впрочем, бог их знает, чего они не могли простить. Они всегда чего-нибудь кому-нибудь не могли простить.
— Так тебе хочется поехать? — недоверчиво спросил папа, когда они остались одни.
— Нет, — честно призналась Юлия. — Я отвыкла уже… Да и работы черт знает сколько. И маму Нину оставлять не хочется. Володина Светлана, правда, с ней этот месяц побудет. В субботу приедет, вместе с детьми. Да толку-то от них…
— А мама Нина что говорит? — Папа заранее заулыбался, представляя, что может говорить мама Нина.
— Она приказывает ехать. Ка-те-го-ри-чес-ки! — Юлия тоже заулыбалась, вспомнив, как мама Нина скручивала в жгут мокрое полотенце. — Хочет, чтобы я жениха какого-нибудь нашла. Представляешь? Вну-у-учиков от меня требует. Двух мальчиков и девочку. Или наоборот. Она на все согласна, она не капризная.
Отец вдруг перестал улыбаться, закинул голову и уставился в полоток.
— Ты что, па? — Юлия затревожилась, потому что знала: отец всегда смотрит в потолок, когда чего-то в ней не одобряет. — Ты что, думаешь — я правда женихов ловить буду? Мама Нина ведь пошутила, ты что — не понимаешь?
— Понимаю, — задумчиво сказал отец, с острым интересом разглядывая люстру. — Пошутила, ясное дело. Между прочим, я давно хотел тебе сказать: я в жизни не встречал женщин умнее мамы Нины. Впрочем, мужчин умнее мамы Нины я тоже не встречал. И, между прочим, на твоем месте я следовал бы абсолютно всем советам мамы Нины. Неукоснительно. И, между прочим, два мальчика и одна девочка — это, по-моему, оптимальный вариант. Но я не стал бы возражать, если бы получилось наоборот. Я тоже не капризный.
— Вы оба свихнулись, — сердито и немножко смущенно буркнула Юлия. — Свихнулись и договорились свести с ума и меня. Ну, кто едет в круиз, чтобы найти мужа?
— Все только затем и едут, — серьезно ответил отец и вдруг хитро подмигнул: — Не веришь мне — спроси Валерию. Она знает. А зачем еще ехать в какой-то дурацкий круиз? Круиз сам по себе — ужасно утомительное и бестолковое дело.
Правда, до чего все это утомительно. Жарко, душно, а тут еще Катерина с мужем помирилась, и теперь придется оставаться в купе с этим длинным-стриженым-зубастым. Нет, вообще-то он нисколько не противный и, оказывается, никакой не бамбук московский, а вполне нормальный мажор, и даже врач, и даже психиатр, и даже детский. И говорит хорошо, и смеется тихо, и ест как крокодил — любо-дорого смотреть, как метет все подряд, да похваливает, да пальцы облизывает. Вот только зачем он утром притворялся, что спит? И когда он проснулся, интересно, — до того, как она вышла из купе, или после того, как вернулась? И как это она, вставая, не заметила, что рядом — не Катерина, а Виктор? Фу, неловко как…
Юлия, отправившись за чаем, спросила проводницу Леночку, нет ли свободного купе или хотя бы другого свободного места — рядом с женщиной. Оказалось — нет. Оказалось, что вагон заполнен как никогда. Оказалось, что все до одного едут до самого конца, как сговорились. Да еще, похоже, многие между собой знакомы — ну, понятно, одна тусовка, все до того крутые, до того навороченные… Почти всю ночь пили и друг к другу в гости ходили. Теперь, может, не скоро очухаются. Может, хоть день спокойно пройдет. Кажется, явных авторитетов среди пассажиров нет — и на том спасибо.
Ну, ладно, и на том спасибо. Ох, тень под яблонькой в саду… Сейчас бы туда — и книжку в лапы. Вот это был бы отпуск! Или еще можно было бы сходить со старшими детьми на пруд, побарахтаться в теплой стоячей воде, делая вид, что это не ты их плавать учишь, а они тебя. А еще можно было бы взять Машу-младшую в большое путешествие в соседнюю рощицу, там до сих пор прорва всякой живности — и ежи, и птицы, и зайцы, а доктор Олег говорил, что даже лису видел. Вот бы Маша радовалась!
— Вы о чем думаете?
Юлия подняла глаза от своего рукоделия и встретилась взглядом с Виктором. Глаза у него были почему-то удивленные-удивленные, и слабая удивленная улыбка бродила по четко очерченным губам. Она что, сказала что-нибудь? Они так долго сидели молча, что Юлия забыла о его присутствии.
— Я думаю об одной маленькой девочке, — не сразу ответила она. — Я что, подумала что-нибудь вслух?
— Нет. — Виктор смотрел все с тем же удивлением. — А кто эта девочка? Вы так улыбались… Я передать не могу! Наверное, это очень хорошая девочка?
— Очень хорошая, — подтвердила Юлия. — Ее зовут Маша-младшая. Она недавно говорить начала. И оказалось, что Маша-младшая очень умненькая, очень веселая и здоровенькая девочка. И такая ласковая! И ей все интересно. И она ничего не боится.
— Не боится? Наверное, потому, что маленькая еще. Дети обычно ничего не боятся. Страху их учат взрослые…
— Да, наверное.
Юлия опять уткнулась в вышивание. Он, конечно, кругом прав. Знал бы он, до какой степени прав… Маша-младшая — едва ли не единственная из всех девяноста семи детей, которую взрослые не успели научить страху. Ее вообще ничему не успели научить. Когда Маша появилась в интернате, она не говорила, не умела пользоваться горшком, не умела спать на кровати — все время сваливалась, пока сетку не натянули… Ложкой она тоже не умела пользоваться, совалась в тарелку мордашкой, как котенок, или вылавливала куски руками. Она пришла в интернат сама в начале марта, по раскисшей весенней дороге, и была завернута в кусок драного шерстяного одеяла, перевязанного веревкой, и полиэтиленовые пакеты поверх накрученных на ноги старых газет… Даже видавшие виды старые несентиментальные нянечки баба Настя и Антонина Ивановна скрипели зубами и шепотом богохульствовали, когда распутывали всю эту, с позволения сказать, одежду, и сразу бросали в печь, готовили ванну, выбирали полотенца помягче и поновее, распечатали новый кусок лучшего мыла… Когда ребенка распаковали, тогда и выяснилось, что это — Маша и ей два с половиной года. Это было написано у нее на животе очень черным карандашом — похоже, косметическим. Если бы не эта надпись, никому бы и в голову не пришло, что девочке два с половиной года. Она была крошечная, тощенькая, с редкими тонкими волосиками на слишком большой для ее роста голове, да еще так неуверенно ходила, что даже удивительно, как добралась одна… Ну, наверное, все-таки не одна — по крайней мере, в Хорусь ее кто-то привез, это ясно. Но когда доктор Олег заметил ее на дороге метров за сто до интерната, она была уже одна и целеустремленно топала по стылой слякоти, путаясь в своем одеяле, спотыкаясь о собственные ноги, и пока сообразили, что это маленький ребенок, пока до нее добежали, она уже успела пройти треть пути. Она сразу пошла на руки к доктору Олегу, не протестовала, когда он начал закутывать ее в свою куртку, на вопросы ничего не отвечала, только сопела, улыбалась и показывала пальцем в сторону интерната. Всем встречающим ее на крыльце она тоже радостно поулыбалась, и так же охотно пошла на руки к бабе Насте, и не проявила никакого беспокойства, когда ее раздели и сунули в ванну, только все с интересом трогала руками, ко всему принюхивалась и, наконец, потащила кусок земляничного мыла в рот.
