— Чтоб они провалились! — злобно сказала Антонина Ивановна, отбирая у ребенка мыло, и все поняли, кого она имеет в виду. — Она же мыла раньше не видала! Ах ты боже мой… Да чтоб же они провалились совсем, твари подлые! Настя, иди, приготовь чего-нибудь вкусненького, я сама домою. Она же и голодная еще…
— Полстакана кипяченого молока и сухое печенье, — вмешался доктор Олег, внимательно наблюдавший за ребенком. — А лучше — чай с молоком и сухарик. Ничего сладкого пока… Хотя — нет, ложечку меда можно.
— А-а-ах! — выразительно сказала Маша-младшая, сияя глазами и улыбаясь во весь рот, когда попробовала чай с молоком и медом.
— А-а-ах! — еще выразительнее сказала она, с восторгом разглядывая себя в зеркале — чистенькую, чуть порозовевшую после купания и завтрака, завернутую в огромное пестрое махровое полотенце.
— А-а-ах! — с изумлением сказала она, увидев принесенную ей в изолятор куклу — довольно старую и потрепанную, надо признать. И мгновенно уснула, нежно прижимая куклу к себе.
Маша-младшая радовалась всему — жиденькому, чуть сладкому чаю с молоком, белому сухарику, цветастой футболке с Юлькиного плеча — подходящей одежки меньшего размера сразу не нашлось, — и слишком большой для нее кровати в изоляторе рядом с кабинетом доктора Олега, и коту Челленджеру, который в общей суете как-то сумел просочиться в изолятор и даже успел влезть к Маше на кровать и поточить когти об одеяло, пока его не прогнали.
Маша радовалась всему и ничего не боялась. Даже когда доктор Олег мазал йодом какую-то подозрительную полузажившую ссадину у нее на локте, Маша не хныкала и не сопротивлялась, только сопела, пыхтела, отворачивала мордашку и зажмуривалась, а когда доктор Олег залепил ссадину пластырем и немного виновато сказал: «Ну, вот и все», — она опять заулыбалась, засияла глазами и совершенно неожиданно очень взрослым, снисходительным и покровительственным жестом похлопала доктора Олега по плечу маленькой ладошкой… И в детской поликлинике, куда ее отвезли через неделю, чтобы сделать анализ крови и рентген, Маша удивила врачей терпеливым отношением к боли и бесконечной доброжелательностью даже к тем, кто эту боль причинил. И первое, что услышали от нее после ее выразительного «А-а-ах!», были слова «хорошо», «молодец», «спасибо», «люблю»… Через месяц она уже хорошо говорила — немного, но очень чисто, правильно и до такой степени рассудительно, что хохотала даже всегда мрачноватая Антонина Ивановна…
— А вам эта девочка кто?
Опять она про соседа забыла. Что-то он уж очень любознательный… Вон как смотрит, прямо даже с жадностью. Впрочем, он же детский врач. Возможно, профессиональный интерес. Вспомнить бы — что она ему рассказывала об интернате? Да нет, не рассказывала ничего такого, чтобы он профессионально заинтересовался.
— Маша — наш самый младший ребенок, — осторожно сказала Юлия. — Она совершенно здорова.
— Я так понял, что у вас нет детей, — чуть растерянно заметил Виктор, не отрывая взгляда от ее лица. И взгляд у него был какой-то… С таким взглядом не детским врачом работать, а следователем по особо опасным делам.
— Это не мой ребенок. Это наш ребенок. — Юлия вздохнула, помолчала, соображая, надо ли вообще объяснять что-нибудь случайному попутчику, и решила, что не надо. — Катерина проснулась, кажется. Сейчас я им поесть приготовлю… Они, случайно, не вегетарианцы? А то у меня копченая ветчина есть, домашняя. Чаю попросить? Или они кофе будут?
— О господи, зачем все это? — Виктор даже смутился и рассердился за это на себя. — Я хотел сказать — Катька уже большая, она и сама, наверное, что-нибудь приготовит. Юлия, вы так себя ведете… как заботливая мать, честное слово… То есть…
— Угу. Как бабушка, — серьезно подсказала Юлия и отложила вышивку. — Пойду все-таки чай возьму. Вы на стол накроете? Вот в этом пакете — салфетки и посуда. В коробке — остальное. С термосом осторожнее, у него крышка туговата.
И она ушла, на ходу повязывая голову неизвестно откуда взявшейся косынкой. Виктор сидел и смотрел на закрывающуюся дверь до тех пор, пока не встретился взглядом с собственным отражением во вмонтированном в ней зеркале. Минуту он внимательно разглядывал этого странного типа, остриженного почти наголо, загорелого до такой степени, что глаза на темном лице казались почти белыми. И взгляд какой-то дикий — не то как у охотника, который прицелился в зверя, не то как у зверя, в которого прицелился охотник… Вылитый уголовник, вот ты кто. И прическа твоя красноречивая, и загар твой, скорее всего, на лесоповале приобретен, и взгляд твой, конечно, попадает под какую-нибудь статью Уголовного кодекса. И ничего удивительного, что девушка с тобой так замкнута и насторожена… Держи себя в руках, дипломированный психоневролог. Во-первых, почему тебя так трогает замкнутость и настороженность чужой жены? А во-вторых, она совершенно не замкнута и абсолютно не настороженна. Она держится очень спокойно и естественно, и делает что хочет, и говорит что хочет, а если и не говорит того, что тебе хочется узнать, так это просто потому, что ты ей не интересен. И все, и не будем прятать голову в песок.
Виктор встал, придирчиво осмотрел себя в зеркале с ног до головы и с заметным усилием воли принял решение: если он, такой весь из себя красивый, умный, талантливый и перспективный, ей не нравится — значит, у нее плохой вкус. Он вздохнул, кивнул с сочувственным выражением лица своему отражению и, отвернувшись от зеркала, принялся выставлять на стол из ее коробок и пакетов всякие тарелки-чашки-ложки, как ему и было велено. И поймал себя на мысли о том, что, попроси его о том же самом кто-нибудь другой — Катька, например, или даже мама, — он бы непременно воспротивился. Просто из принципа, не царское это дело. А тут — нате вам, суетится, как последний гарсон. Нет, эта Юлия точно привыкла отдавать команды. Учительница. Кошмар. Ну и хорошо, что она замужем… Стоп, а при чем здесь это?
В коридоре загалдели, засмеялись, заспорили, затем в купе ввалились Катька и Алан — в обнимку и каждый со стаканом чая в свободной руке.
— Твоя соседка — очень! — горячо сказал Алан, размашисто жестикулируя стаканом. — Вандэфул! Когда Кэти меня бросит, Юлия женится со мной.
Виктор открыл рот. С Аланом никогда раньше не случалось припадков восторженности. Он всегда был очень сдержанным человеком. Хорошим, добрым, улыбчивым и даже общительным, но очень, очень сдержанным. Полной противоположностью вздорной и шумной Катерине. Ну и ну…
— И когда я тебя брошу? — угрожающе поинтересовалась Катерина, выхватывая стакан из рук мужа и ловко толкая его на полку.
— Скоро, — пообещал Алан. — Я думал — сегодня.
— Юлия замужем, — вставил Виктор и невольно засмеялся, увидев, с каким мастерством Алан изобразил крайнюю степень отчаяния.
— Во-первых, ничего подобного, — начала Катерина, мгновенно свирепея при виде этого демонстративного отчаяния, но тут же замолчала, поймав взгляд входившей в купе Юлии — тоже с двумя стаканами чая в руках.
— Я подумала, что мы тоже попьем, правда? — Юлия вопросительно глянула на Виктора. — Вы все нашли? Хорошо… Там еще яблоки есть, они мытые.
И сразу опять стало как-то тихо, уютно и душисто, несмотря на болтовню Катерины, басовитый смех Алана и звяканье посуды — Катька и Алан не умели ничего делать бесшумно. Конечно, и Виктор вносил посильный вклад в бестолковый дорожный треп и бессмысленную суету в тесном пространстве купе, тем не менее он всей кожей ощущал волны тишины и покоя, расходящиеся от Юлии. Наверное, это все ощущали. Катька много улыбалась, тихонько напевала что-то и даже ни разу не набросилась на своего благоверного. И Алан, конечно, что-то такое ощущал. Он был весел и остроумен — само обаяние! Он вел себя в высшей степени очаровательно, но не так, как в присутствии солидных клиентов, которых обязательно надо охмурить, а как в присутствии своего любимого отпрыска, которому не надо стараться понравиться и который сам нравится не в силу своих особых дарований и совершенств, а в силу того, что просто нравится и все.
— Джулия! Я обязан рисовать тебя на портрет! — заявил Алан, уписывая за обе щеки домашнюю ветчину и откровенно любуясь Юлией, тихо сидящей у окна, — конечно, опять над своим шитьем.
— Пожалуйста, — спокойно согласилась она, на секунду подняв голову и слегка улыбнувшись Алану. — Я согласна позировать. Только я буду работать, а не просто так сидеть, ладно? Если для портрета моя макушка подойдет — рисуйте.
— Подойдет, — решительно сказал Алан. — Портрет будет большой — ма-куш-ка, руки, ноги, работа — все. Кэти, ты взяла бумагу?
Катерина замерла, не донеся стакан до рта, секунду молча смотрела на мужа, на глазах наливаясь свирепым возмущением, и вдруг с размаху грохнула стакан на стол и, мешая русские и английские слова, почти обрадованно закричала:
