Ознакомительная версия.
Я стою в родительской спальне, рассматриваю вещи отца. Сколько лет я не был здесь? Говорят, вдовы делятся всего на две категории: те, что сразу избавляются от всех вещей мужа, и те, что бережно хранят, стирают и гладят рубашки покойного супруга. Я примеряю свитер. Мама молчит, стоит у окна. Как-то странно улыбается, все смотрит на меня. Наверное, узнает во мне отца. В этот момент я все еще надеюсь, что Карина простит меня. Я все жду ее звонка. Ну кто сейчас кому не изменяет? Я все-таки по-прежнему ее муж, мы были вместе столько лет… Я уверен, что девочке нельзя без отца. Может, мы даже заведем еще одного малыша, и у нас все наладится…
Несколько дней я прихожу в себя. Хожу по квартире, рассматриваю разные побрякушки.
Спустя неделю решаюсь потребовать девочку. Во-первых, я действительно скучаю, во-вторых, думаю, что если дочь будет жить со мной, Карина не оставит нас без денег. Я, конечно, в полном отчаянье. В редакции все прекрасно понимают, что меня уволила жена. Этот слух разлетелся по всему Петербургу. Всякий раз, когда я набираю домашний номер, мне перезванивает ее отец и обещает сломать нос. Говорит довольно убедительно, более того, находит меня в Купчине и присылает к дому двух пацанов. Через них я узнаю, что Карина подала на развод, а тесть требует вернуть деньги… Вот тебе и конец первого акта. Так я становлюсь еще и должником. Моя жизнь – минорная мелодия, которую я пытался переложить в мажоре…
Короче. Я сижу на лавочке перед подъездом, смотрю на новые, втиснувшиеся в наш двор многоэтажки. Я понимаю, что должен действовать, только сил и идей у меня нет. Мне хочется только плакать и лежать. В бесконечных окнах горит свет. Я чувствую, что больше не имею ничего общего с этими людьми. Я не имею права здесь оставаться, но не знаю, как встать. Я знаю, что лучше их, я заслуживаю большего. Теперь я знаю, что можно жить иначе. Я подобен усыновленному сироте, которого приемные родители возвращают в детдом. Я видел, как живут в настоящих и правильных семьях, и я собираюсь что-нибудь предпринять».
пауза
– Антон, где ты был?
– Выходил на лестничную площадку.
– Зачем?
– Закрывал окно.
– Зачем ты закрывал окно на лестничной площадке?
– Всякий раз, когда я прохожу мимо – мне страшно. Будто какая-то невидимая сила тянет меня туда. Чтобы успокоиться, мне всегда нужно подойти к самому краю и посмотреть вниз, и только когда я увижу землю, мне становится легче и я могу идти дальше.
– Господи, я вышла замуж за сумасшедшего.
– С этим не поспоришь – это да. Как она? Спит?
– Спит, да.
пауза
– Заканчивается одна сигарета, случается следующая. Мнутся пустые пачки, гаснут огоньки. Весна упадничества, первые подснежники меланхолии. Карина не отвечает, Алиса тоже. Я никому не нужен. Мне хочется поговорить с отцом, но и его нет. Наша квартира раздражает меня. Я вообще не понимаю, как ты в ней живешь. Повсюду ноты, никаких игрушек. Я по-прежнему сижу на лавочке перед подъездом и слушаю, как ты разрешаешь цепочки трезвучий. Вот бы и жизнь была так проста. Субдоминанта, доминанта, тоника. Ты, похоже, справляешься, а я – я совершенно точно нет. Из какого-то окна, заглушая тебя, доносится Lorde. Что-что, а переводить я пока не разучился.
Я никогда не видела бриллиантов вживую,
Я узнала об обручальных кольцах из кино
И не горжусь тем, что я из полуразрушенного города
С незавидным индексом…
Разглядывая облупившиеся дома, я вспоминаю пустыри, которые были здесь в день моего отъезда. Я думаю, что если сесть в самолет, то уже через четыре часа можно оказаться в последнем городе Набокова. Я вспоминаю площади, набережные и узкие улицы, кажущиеся теперь несуществующими. Я ненавижу себя. Скромность – навык, которым я никогда не обладал. Я всегда мечтал о большем. Воистину, человек есть страсть быть кем-то больше себя.
И мы никогда не будем королями,
Этого нет в нашей крови,
Такая роскошь не для нас, нам нужна иная шумиха…
К счастью, во всяком случае тогда мне кажется, что к счастью, в один из вечеров возле подъезда останавливается джип. Тонированный, дорогой, новый. Из машины выходит Кало.
– Ни хрена себе! – потрясенный увиденным, кричу я.
– Лева, дорогой, привет!
– Ты фуру наркоты продал?
– Да нет! Ты же знаешь – это не про меня.
– Украл, что ли?
– Да она моя…
– Охренеть – твоя!
– Серьезно говорю!
– Вот дела!
– А ты-то что здесь делаешь?
– Да долго рассказывать, брат, а ты?
– Приезжал к следователю – вызывали меня.
– Зачем?
– Хотели сообщить, что потеряли все документы по делу. Предупредили, что теперь, судя по всему, гораздо сложнее будет найти убийц…
– Вот суки…
– Да, такие дела… Ну а ты? Ты-то чего здесь, спрашиваю?!
– Говорю же – нечего мне тебе рассказывать…
– А ну-ка пошли ко мне!
И мы заходим к Кало. Садимся в гостиной. Включаем покрытую пылью приставку, берем в руки джойстики.
– Готовь очко!
Здесь все, как и много лет назад. Только зеркальца на окне больше нет.
– Почему бы тебе не продать эту квартиру?
– Не знаю… Дом все-таки…
– Странно слышать это от цыганья… Как Москва?
– Москва ничего. Стоит.
– Ты надолго сюда?
– Нет, всего на два дня приезжал. Утром обратно. Ты-то расскажешь наконец, что у тебя? Я в прошлый приезд встретил твою маму, она говорила, что у тебя семья.
– Была.
– Что случилось?
– Так, не важно. Разошлись. С другой зажопила меня…
– Вот кобель! Молодец!
– И не говори…
– Ну а с работой что?
– Нет у меня никакой работы, Кало…
Кало жмет на паузу. Останавливает игру. Смотрит на меня.
– Мама твоя говорила, что ты в газете спортивной работал, это правда?
– Да.
– А чего не звонил мне никогда?
– А ты чего, звонил?
– Есть у меня работа для тебя, если хочешь. Поедешь со мной в Москву?
– А что за работа?
– Нормальная работа, интересная.
– Да у меня даже паспорта нет!
– Паспорт сделаем, паспорт ерунда! – говорит Кало и включает погромче музыку:
В девяносто первом, когда Союз растаял,
Взрослые дяди делили страну, часто стреляя,
А нам досталась свобода, паленая водка,
Джинсы-варенки и музыка в китайских колонках.
пауза
Дождь не выдыхается. Словно профессиональный марафонец, он идет в одном темпе. На улице больше нет даже фотографирующихся японцев. Время от времени с включенными проблесковыми маячками пролетают способные заворожить любого ребенка машины скорой помощи. Машины яркие, новых, неестественных цветов. Лугано готовится к затоплению. Через большое (во всю стену) панорамное окно я вижу первые красные шланги насосов, которые откачивают воду. Люди в салатовых костюмах сооружают укрепления. Я понимаю, что сегодня будет великий концерт!
пауза
В заключение я намереваюсь рассказать о судьбе еще одного человека. Мне бы хотелось поведать о прокуроре, результатом самозабвенной работы которого стал расстрел более чем двухсот тысяч осужденных. Безусловно, государство не могло не отметить труд гражданина, который в одиночку смог раскрыть преступную группу такого масштаба. Уже через день после приведения в исполнение последнего приговора прокурор был представлен к одной из высших государственных наград. Волей Императора орден был приколот незамедлительно, минуя всяческие формальности. За наградой последовали повышение по службе, государственные премии и, в соответствии с новым законом (автором которого по чистой случайности был старший брат прокурора), право обладания всей недвижимостью и финансами осужденных. Так в один день обычный прокурор стал главным мультимиллиардером империи.
Чтобы не платить налоги, которые теперь калькулировались в кругленькую сумму, прокурор приобрел трехсотметровую яхту и сто девяносто дней в году проводил в нейтральных водах, посылая за друзьями и юношами, которых очень любил, частный вертолет. Несмотря на то что в день вынесения последнего приговора прокурору исполнилось всего двадцать два года, он попросил отставку по состоянию здоровья и тотчас получил ее, заблаговременно вступив в состав совета директоров одной трансатлантической компании, которую вскоре купил. Несколько первых лет пенсии показались прокурору довольно интересными, но позже молодой человек стал испытывать приступы меланхолии и по совету собственных врачей попросился обратно. Прокурора приняли на службу, но отстранили, и вот почему…
В день прямой линии с Императором брат прокурора, один из приглашенных в студию законотворцев, напомнил, что в эту самую минуту отмечается ровно пять лет с того великого дня, когда Империя рассекретила и вынесла приговор двумстам тысячам предателей. Император улыбнулся, кивнул и спросил: «Ну а вопрос-то у вас какой?» Вопрос был следующий: «Все мы помним прекрасную работу прокурора, благодаря которой были наказаны худшие, бывшие сыны нашего отечества, но отчего-то совсем не вспоминаем про адвоката, который также принимал участие в этом процессе…» – «Что вы имеете в виду?» – поинтересовался Император. – «Я только хочу отметить, Ваше Всесилие, что среди нас по-прежнему спокойно и даже безбедно прохлаждается человек, который пытался оправдать двести тысяч преступников. Он не только нашел в себе силы прикрывать их, но и, по сути, встал на их сторону, ибо можно представить, что человек оправдывает одного негодяя, быть может двух, трех или даже десяток, но ни в коем разе не сотни тысяч ублюдков! Когда зло приобретает такие масштабы, у человека честного и патриотичного не остается сомнений, что зло это осязаемо. Я бы сказал так, Ваше Всесилие: вы можете не разглядеть зло в одном, даже в двух-трех подонках, но когда перед вами вырастает армия зла – вы уже не можете отрицать его существования. Я твердо убежден, что зрители этой прямой линии непременно согласятся со мной – мы должны задушить последнюю гадину! Если сейчас мы дадим ему спокойно жить, то где гарантия, что послезавтра он не соберет армию таких же предателей?!» – «Ну, не надо обвинять человека в том, что он еще не совершил!» – со снисходительной улыбкой произнес Император. «Это верно! Это абсолютно верно, Ваше Всесилие! Тут я с вами полностью соглашусь! Тогда, раз у меня уже вырывают микрофон, я позволю себе задать вот какой единственный и последний вопрос: можем ли мы, обычные патриоты своей страны, надеяться, что в данном деле, пускай и спустя пять лет, будет поставлена точка?»
Ознакомительная версия.
