Кли вернулась домой в девять с коробкой мусорных мешков. Я понадеялась, что это оливковая ветвь, поскольку мусорные мешки у нас закончились, а воевать с ней у меня не было никакого намерения. Но она использовала все пакеты, чтобы собрать в них одежду, заплесневелые полотенца, предметы пищи и электроники, которые, судя по всему, лежали все это время у нее в машине. Я наблюдала, как она пристраивает четыре мешка у стенки в углу гостиной. Каждое глотание требовало от меня сосредоточенности, но я не сдавалась. Некоторым людям с глобусом остается лишь сплевывать, всегда, им приходится всюду таскать за собой плевательницу.
В одиннадцать-пятнадцать Филлип прислал эс-эм-эс. ОНА ХОЧЕТ, ЧТОБЫ Я ВАМ СКАЗАЛ, ЧТО Я ТЕР ЕЙ ЧЕРЕЗ ДЖИНСЫ. НЕ ДУМАЕМ, ЧТО ЭТО СЧИТАЕТСЯ. НИКАКОГО ОРГАЗМА. Все заглавными, словно он орал из окна своего пентхауса. Стоило это прочитать, как образ уже невозможно было держать в узде – тугая джинсовая мотня, его короткопалые косматые руки, трут неукротимо. Я слышала, как Кли в гостиной хрумкает льдом, словно жвачкой. Жевала она так громко, что я начала подумывать, не саркастически ли она это делает, чтобы меня позлить. Я прижала ухо к двери. Теперь она подражала подражанию – чавканье с двойными кавычками слева и справа. Слишком поздно осознала я, что этой мысли не будет предела – ее самоподражание учетверилось, затем ушестнадцатерилось, глазные яблоки прут вон из черепа, ожесточенно потираемые джинсы, зубы-клыки, язык снует по комнате, повсюду рикошетит лед. Я сплюнула себе в рукав, распахнула дверь и двинулась к дивану. Он глянула на меня со спального мешка и молча отрыгнула одинокий кубик льда.
– Будь любезна, не могла бы ты, пожалуйста, так не делать, пожалуйста? – Не надо было два раза говорить «пожалуйста», но голос у меня был тихий, а зрительный контакт – прямой. Я выставила вперед руки в бойцовской готовности. Сердце билось о внутренность моего тела так сильно, что слышно стук. А ну как она сделает движение, которого не было на диске? Я глянула вниз – убедиться, что поза у меня устойчивая.
Она сощурилась, озирая мои зависшие руки и крепко стоявшие ноги, после чего откинула голову и набила рот льдом. Я выхватила у нее чашку. Она сморгнула, глядя на опустевшую ладонь, медленно прожевала лед, проглотила его и посмотрела мимо меня в телевизор. Не будет ничего; мы не будем драться. Но она видела, что я этого хочу. Она видела, что я вся собралась с духом – сорокатрехлетняя женщина в блузке, готовая к потасовке. И она смеялась над этим – сейчас, внутренне. Хе-хе-хе.
Глава четвертая
Чтобы успокоиться и вернуть себе достоинство, ушел целый день. «Хрупкая» – этим словом описал меня Филлип. Хрупкая женщина не стала бы раздавать плюхи у себя же дома. Что за варварский образ мышления! Можно подумать, не существует миллионов других способов разрешать междоусобицы. Я набросала письмо, адресованное Кли. Все в нем было отчетливым и недвусмысленным. Читать его вслух оказалось, вообще-то, довольно трогательно: приглашая ее общаться цивилизованно, я, вероятно, являла ей уважение, каким ее одарял мало кто. На нас надвигалось достоинство. Я сплюнула в пустую банку из-под миндального масла; есть все же в плевательницах нечто изысканное. Ей за мою искреннюю прямоту благодарить меня не нужно, однако, если она настаивает, я вынуждена буду эту благодарность принять. Я приняла ее несколько раз – для тренировки. Положила письмо в конверт, надписанный «Кли», приклеила его скотчем к зеркалу в ванной, и отправилась вон, чтобы не быть дома, когда она его прочтет.
В эфиопском ресторане я попросила вилку. Мне объяснили, что придется есть руками, и тогда я попросила завернуть с собой, добыла вилку в «Старбаксе» и уселась в машине. Но горло по-прежнему отказывалось принимать даже такую мягкую пищу. Я оставила ее на тротуаре – для какого-нибудь бездомного человека. Бездомный человек-эфиоп окажется особенно счастлив. До чего же душераздирающая мысль – обнаружить вот так пищу с родины.
Когда я вернулась, она поглощала «ужин Дня благодарения» – ее любимую разновидность микроволновочной еды. Я немножко тревожилась о письме, но она, казалось, в мирном настроении – писала эс-эм-эсы и читала какой-то журнал при работавшем телевизоре. Она восприняла мое письмо хорошо. Я надела ночную рубашку и понесла свои умывальные принадлежности в ванную. Конверт, надписанный «Кли», все еще оставался приклеенным к зеркалу. Она либо увидела его и не прочитала письмо, либо еще не заходила в ванную. Я отправилась в постель и проверила телефон. Ничего. Филлип все это время тер Кирстен через джинсы – и никакой разрядки. Джинсы теперь уж в лоскуты, пальцы у него в ожогах, они ждут от меня «зеленый свет». В уборной смыли в унитазе.
Через минуту дверь в мою спальню распахнулась.
– Кто этот гость? – спросила она. В комнате было темно, однако я разглядела свое письмо у нее в руке.
– Кто?
– Который в пятницу, и мне из-за этого надо съехать.
– О, один старый друг.
– Старый друг?
– Да.
– Как же звать этого старого друга?
– Его зовут Кубелко Бонди.
– Это как будто придуманное имя. – Она двигалась к кровати.
– Ну, я ему передам, что тебе так кажется.
Я соскользнула с кровати и медленно отступила от нее. Если я побегу, получится ситуация погони, слишком устрашающая, и я заставила себя двигаться к двери как ни в чем не бывало. Она захлопнула дверь прежде, чем я к ней добралась. Сердце галопом, микротряска. Шамира Тай называет это «адреналиновый приход»: если он начался, ему придется доиграть до конца – ни остановить его, ни повернуть вспять. Темнота мешала ориентироваться, я не могла понять, где Кли, пока она не прижала мне голову вниз, макая меня, будто мы были в пруду.
– Пытаешься от меня отделаться? – пыхтела она. – Да?
– Нет! – Правильное слово, но не вовремя. Я попыталась подняться, она вновь метнула меня вниз. Я слышала, как хватаю ртом воздух, тону. Какое у нас сейчас движение? Необходим видеодиск. Мой нос оказался слишком близко от ее дрожжевых ног. Меня мутило, до зелени. Крик вырвался из меня хриплым шепотом, застрял у меня в горле. Близился мой апогей: если не воспротивишься прежде, чем доберешься до пика, – не воспротивишься никогда. Умрешь – может, не физически, но все равно умрешь.
Мои мехи породили его – самый громкий звук в моей жизни. Не «нет», а старый боевой клич «Раскрытой ладони»: Ай-ай-ай-ай-ай! Бедра катапультировали меня вверх; я едва ли не подпрыгнула. Кли на миг замерла, а потом накинулась на меня, пригибая к полу, пытаясь прижать. Слишком большой вес. Я канканила изо всех сил, пиная все вокруг, и, когда могла, чпокала тугим кулаком. Она все пыталась прижать меня к полу, пока я не применила «бабочку». Сработало – я вырвалась. Она выпрямилась и ушла из комнаты. Дверь ванной, щелкнув, закрылась. Краны над раковиной вдарили водой.
Я лежала рядом с кроватью, втягивая громадные вдохи. Долгие, рыхлые бренчанья боли тихонько сотрясали мне конечности. Все прошло. Не только глобус, но и все обустройство вокруг него – сжатие в груди, сведенные челюсти. Я покатала голову из стороны в сторону. Восхитительно. Миллион крошечных, тонких ощущений. Кожа горела от чего-то, что сделала Кли, но в остальном все свободно, как ветер. Я рассмеялась и послала волну вдоль одной руки вверх, по плечам, и вниз по другой руке. Как это, еще раз, называется? Электрический скольз? Кто там эта балбесина здоровенная?[6] Сеньорита Дуралей. Я вообразила, как танцую фламенко, возможно, с кастаньетами. Вода в ванной все еще лилась – нелепая попытка пассивной агрессии. Расходуй воду сколько хочешь! Если она завтра съедет, я успею привести дом в порядок уже к выходным. Когда я потянулась к телефону, мои обновленные мышцы затрепетали. Оставила свои имя и номер телефона и попросила записать меня на то же время в следующий вторник. Секретарша доктора Тиббетс – самозванка, вор и довольно приличный психотерапевт.
