— Да… интересная жизнь! Я хоть усадьбу строю, работников держу, а он и того не успел. Интересно, чем бы он сейчас занимался? Ладно, не станем больше болтать. Что ты мне показать-то хотел?
Прапорщик извлек из ящика стола плотный большой конверт, протянул:
— Читай.
В конце июня — начале июля революционного 1917 года, после неудачного наступления Юго-Западного фронта под Львовом, солдатские массы под влиянием агитации большевиков стали уничтожать офицеров, прихвостней буржуазии, втыкать штыки в землю и возвращаться по домам. В их числе вернулся и я, в родное село Потеряевка, Маловицынского уезда, Варваринской (теперь Емелинской) губернии. Но этому предшествовал один эпизод. Некоторые солдаты, в том числе и я, решили заехать в Петроград, чтобы уяснить, какой линии держаться. Были на нескольких митингах, видели Керенского. Нам посоветовали зайти в военное министерство, там нас принял сам министр Савинков, и выдал документы, с печатью и своей подписью, что мы являемся солдатскими уполномоченными и нам следует оказывать всякое содействие в искоренении наследия проклятого прошлого. Вот с этой бумагой я вернулся домой. В волостной управе царили еще старые порядки, и пришлось ее сильно потрясти, чтобы наступило понимание момента. Но тут власть взяли большевики, кто-то, видно, донес им, что я везде фигурирую с бумагой, которую подписал злейший враг мировой революции. За мной приехали представители Маловицынской ЧК, арестовали и увезли в уезд. Там меня оформили в арестное помещение, где я просидел больше месяца. Народ там менялся быстро: кого расстреливали, кого отпускали домой, третьего пути не было. А со мной, видно, не знали, что делать, ведь я вел активную борьбу с сельской буржуазией и экспроприировал ее в пользу бедняцких масс. Так что постоянных обитателей арестного на протяжении того месяца было два человека: я сам и бывший владелец имения Потеряевка Виктор Евгеньевич Красносельский — мною же, кстати, и арестованный сразу после прибытия в деревню, как матерый буржуазный гад и представитель класса, подлежащего уничтожению. Но он так и не вспомнил меня, так как пребывал в ослабленном сознании. Он был с виду безобидный, всем старался помочь, но очень не любил, когда кто-то шутил над ним или смеялся, просто приходил в бешенство, и его успокаивали любыми способами. Но я старался не давать его обижать, а поскольку был старожилом арестной и к тому же солдатом, это мне иногда удавалось. И он это почувствовал, со своей стороны, и стал держаться ко мне ближе, вступать в разговоры. У него было хорошее образование, он знал языки и много фактов. Только, как я говорил уже, сознание его было ослаблено, он перескакивал в разговорах с одного на другое, забывая, что говорил раньше. Главная его тема была, что он разгадал тайну какого-то клада, и ему надо найти картину, чтобы вызвать заключенный в нее огонь. Я смеялся сначала над этими барскими предрассудками, но, поскольку время девать было некуда, выслушивал его. Потихоньку да помаленьку, раз за разом, я ухватил суть его рассказа, вот в чем он заключался. Мол, когда-то в Потеряевке, еще до Отечественной войны 1812 года, у его предков был крепостной художник, нарисовавший удивительный портрет дочери тогдашнего помещика. На этой картине он изобразил еще огонек, который светился, как живой. И вот художник и помещичья дочь влюбились друг в друга. А барин когда узнал об этом, его выпорол на конюшне, а ее выдал замуж за нелюбимого человека и отправил из Потеряевки. Художник повесился, барышня умерла через год при родах, а старый барин ушел на войну. Когда он вернулся, его замучила совесть. В последний день он искал могилу художника, потом ночь провел в низине рядом с Потеряевкой, и охрана никого к нему не пускала, а наутро они вообще все исчезли, вместе с драгоценностями, хранившимися в помещичьем доме. Когда я спрашивал, в какую примерно сумму их можно оценить, Виктор Евгеньевич только пучил глаза и разводил руки, показывая, что богатство было огромное. И вот он всю жизнь посвятил тому, чтобы разгадать его тайну. Разгадать-то он ее как бы разгадал, но до клада так и не добрался, потому что не смог найти ни одной картины, а их было три: сам портрет и две копии. Портрет пропал вместе со старым барином, а копии тоже исчезли по разным местам, он так и не успел установить, каким именно. Оказывается, чтобы найти решение, надо было размотать еще одну сторону жизни того художника, фамилия его Кривощеков, у нас в Потеряевке жило много Кривощековых. Но к Кривощековым это отношения не имеет, а имеет отношение к Буздыриным. Оказывается, этот художник в то же время, когда занимался своим прекрасным искусством и обалтывал помещичью дочь, жил с солдатской вдовою Акулиницей. И имел от нее дочку Фетиньицу. Наверно, из-за того и порол его барин, когда тот сунулся в его родительские сады! Но после войны он уже искал только прощения, потому что чувствовал себя виноватым. И вот он нашел этих Акулиницу с Фетиньицей, и отдал им колечко с зеленым изумрудом, как подарок и память о художнике Кривощекове. Мол, колечко это привезено Кривощековым из Италии, работа искусного тамошнего ювелира, и подарено было его дочери как знак любви, и его нашли в ее кулаке, когда она умерла. Он очень просил хранить его, никому не отдавать, и поведал, что кольцо это хранит тайную связь с местом, где он закопал портрет покойной Наденьки Потеряевой. Что только с помощью кольца огонек приведет к тому месту. И вот-де он, я имею в виду Виктора Евгеньевича Красносельского, узнав через потомков Фетиньицы, где хранится кольцо, выкрал его и может в скором времени стать владельцем несметных богатств. А потом они перейдут к дочери, которая якобы является революционеркой, а поэтому будет владеть ими на полном основании. «Это-то вряд ли, — думал я, — пусть только попробует вернуться, шпокнут по одному только признаку сословия». Тоже мне, революционерка! Помнил я ее по детским годам: худая, высокая, все пыталась нам объяснять что-то умное, а мы, ребята, смеялись над ней доупаду. В революцию надо уметь твердо держать прицел и колоть штыком разных врагов, а не заниматься болтовней.
Я спросил, где он хранит это кольцо, и он ответил, что оно спрятано где-то в бане, в которую я его лично переселил, в соответствии со своим революционным правосознанием.
Скоро меня отпустили, поняв, что я могу принести пользу большевизму. Я вернулся в Потеряевку, обшарил всю баню, где жил Красносельский, но ничего не нашел. Тогда я стал ездить в арестное, просить свидания как бы для того, чтобы подкормить земляка и товарища по несчастью, и выспрашивать, где спрятано колечко. Но он только смеялся, подмигивал, и вел бестолковые разговоры. И мне ведь тоже нельзя было это делать до бесконечности, чтобы не заподозрили антисоветскую связь. Потом пошла мобилизация на Колчака, я был у него в плену в Маньчжурии, где он держал лагеря в соответствии с международными законами, чтобы пользоваться помощью Антанты. Там померло много народу, многих казнили, а я остался цел, и опять вернулся в родную Потеряевку. Виктор Евгеньевич был уже там, только жил не в бане, а в бывшей конской конюшне. Я выпил вечером браги, пришел к нему и потребовал сдать кольцо, как предмет буржуазной роскоши. Он оскорбительно засмеялся, полез куда-то под стреху, достал кольцо и показал со словами: «Вот, видишь? Больше не увидишь!» Тут я не выдержал и в припадке революционной ненависти рубанул его верной саблей, привезенной когда-то из клоаки Юго-Западного фронта и дожидавшейся меня на чердаке родного дома. Увидав, что он мертв, я взял кольцо и сразу спустился в низину. Там было темно, холодно, и я не видел никаких знаков, только под утро на меня напал огромный орел, сбросил шапку, изодрал гимнастерку на плечах и нанес раны на лице и голове.
Больше я туда не ходил, колечко хранил, как трофей, и всю болтовню бывшего барина считал суеверием и мракобесием. В 1923 году я женился на девице Устинье Филипповне Косковой, и в том же году был отправлен на месячные курсы сельских совработников. После них сперва служил делопроизводителем в волисполкоме, потом волостным милиционером, потом меня перевели в Малое Вицыно, в земотдел, а потом председателем колхоза в Шкарятах. Оттуда меня сняли за невыполнение сельхозпоставок, а фактически по доносам подкулачников, и я опять устроился в земотдел. 26 мая 1937 года я был арестован как японский шпион, потому что в 1919–1920 годах находился в плену на территории Маньчжурии, и был приговорен к 20 годам исправительно-трудовых лагерей. Дома у меня остались жена, дочка и сын. Их не трогали, только жену уволили из редакции, где она работала машинисткой, и ей пришлось устроиться откатчицей на лесобиржу. Я, как мог, поддерживал их из мест заключения, писал, что справедливость победит и коммунизм восторжествует. Но когда началась война, жене пришлось ехать по деревням, менять вещи на продукты, и в моей родной деревне Потеряевке она обменяла реквизированный мною у помещика Красносельского перстень с камушком на ведро картошки в избе Степаниды Фокеевны Буздыриной, да и то она не хотела давать картошку, утверждала, что это ихнее колечко и что его украли из ихней избы в 1915 году, когда жива была еще ее мать, внучка Фетиньицы и правнучка Акулиницы, сожительницы художника Кривощекова. Вот как обернулась жизнь! И барин-вор, как я считаю, получил по заслугам. Но что говорить про него: он был виноват перед народом уже по обстоятельству своего рождения. А я был ничем не виноват, отбыл почти полностью срок, честно трудился и медбратом, и дневальным, и завбаней, и заведующим продпунктом, и никогда не боялся заявить о своей преданности Советской власти. Из заключения я вышел с прежней верой в партию. Жена моя умерла к тому времени от непосильного труда, сын встал на преступный путь, а дочь заканчивала в Емелинске кооперативный техникум. Меня восстановили в партии, выдали два оклада в компенсацию за пережитые страдания, определили как бывшему ответработнику персональную пенсию местного значения, и я продолжал жить и трудиться во имя ленинских идеалов. Но, поскольку сам я родом из Потеряевки, и у меня там осталась родня, я часто навещал это село. Жена писала в лагерь, какая история вышла с перстеньком, и я наведался к Буздыриным, чтобы объяснить все недоразумение. Но Степанида Фокеевна мне сказала, что колечко она отдала на свадьбу своей невестке Марье Кривощековой, прозвищем Португалка, якобы она родом откуда-то из-за кордона.
