Медведь выл около них, как волк на луну, подняв голову вверх. Один зуб у него сломался и, выпав из пасти, валялся в тарелке.
Голос Павлуши исчез, и его присутствие было почти неощущаемо.
Вдруг распахнулось окно, и в окне прогремел голос духа, голос Павла, но уже резко измененный, иной, более суровый, но с еле уловимым потоком тайной грусти:
— Что вы все воете и извиваетесь, как призраки на дне… Неужели вы ничего не поняли?.. Ведь провоцировал я вас, провоцировал, говоря о Божьей несправедливости, искушал… слабосильные… и увидел, как вы мучаетесь в неразрешимой попытке понять то, что понять человекам невозможно… Прыгайте, пляшите… Вам ли понять Бога… Непостижимо все это, непостижимо!.. Прощайте, дорогие.
Вася Куролесов был человек очень странный. Главная его странность состояла в том, что у него до двадцати пяти лет вообще никаких странностей не было.
— Ненормальный он просто, — говорила про него соседка по коммунальной квартире Агафья. — Ну, ты хоть я не говорю зарежь кого-нибудь, но похулигань вволю. Ну, морду коту набей или на свое зеркальное отражение бросься. Нет же, всегда все в порядке, ничего такого вообще, ну, значит, там в башке не в порядке, — и она многозначительно покачивала головой.
Но зато после своего двадцатипятилетия Вася Куролесов вдруг развернулся. Трудно даже описать, что он стал вытворять. Когда ему стукнуло тридцать два, оказался он уже не в коммунальной квартире, а в своей отдельной, пусть однокомнатной, уже дважды разведенный (одна жена сошла с ума, другая уехала), помятый, капризный, с осоловевшими глазами.
Вася тогда так пел про свое бытие:
У меня на кухне лягушка живет,
Сыро и тямно — так чего ж ей не жить…
На кухне и правда кто-то жил, не из человеков, конечно.
Друг его, пузатый Витя Катюшкин, не раз говорил Куролесову:
— Лови, лови минуты, Вася. Из минут и жизнь состоит. Лови их, лови и держись за жизнь, а не то пропадешь.
Вася, оно и действительно, не раз пропадал: точнее, исчезал надолго. Никто не знал — куда он словно проваливался: искали, правда, по пивным, но он обычно сам внезапно появлялся. И продолжал свою странную жизнь.
Катюшкин тогда уговаривал его:
— Смирись!
Но Вася почти никогда не смирялся.
Так продолжалось довольно долго. Но однажды шли они летом в глубоком раздумье, Вася Куролесов и Витя Катюшкин, по тихой улице своего провинциального города.
Впереди них шла баба, мощная такая, еще в соку, ну просто телесное торжество. Вася возьми и скажи своему другу Катюшкину:
— А ты думаешь, Вить, слабо мне вскочить на эту бабу, как на лошадь, и чтоб она побежала со мной наверху? Я ведь в душе кавалерист.
Катюшкин выпучил глаза, обернулся и ответил:
— Может, и не слабо, но каковы будут последствия, а, Вась?
— А вот мы и посмотрим, какие будут последствия, — сурово ответил Куролесов и лихо, можно сказать на скаку, всеми своими движениями доказывая, что перед ним не баба, а лошадь, прыгнул на спину этой бедной, но мощной женщины.
Дальше произошло уже нечто невообразимое. Вместо того чтобы упасть под тяжестью молодого мужчины и обложить его матом, женщина, к полному изумлению редких прохожих и самого Вити Катюшкина, понеслась. Побежала то есть, и довольно быстро. С Васей Куролесовым на шее, словно он был дитя. Ноги его свисали к полным грудям и животу бабы. Сам Куролесов совершенно ошалел от такого поворота событий и, вместо того чтобы обнаглеть, завыл.
«Да он и вправду кавалерист», — тупо подумал Катюшкин, а потом, опомнившись, побежал за бабой с Васею на спине, пугая ошеломленных прохожих.
Куролесов, однако, вскоре стал приходить в себя, но до определенной степени, потому что у него наполовину отнялся ум. Он обнаружил, что баба цепко держит его за ноги, не отпуская, и сама бежит уверенно. Этого он испугался больше всего.
«Я ведь тяжел на вес, — подумал он. — Как же она летит так со мной?»
Наконец от страха и непонятливости у него отнялась вторая половина ума, и он забылся.
Катюшкин между тем еле успевал за бабой, надеясь все-таки снять Васю с нее. Баба вдруг завернула за угол.
Когда Витя Катюшкин тоже завернул, он увидел неподалеку ровно стоящего на земле Куролесова. Бабы не было, точнее, она забегала уже за следующий угол и, обернувшись, показала Катюшкину большой увесистый женский кулак. Потом скрылась.
Катюшкин подошел к Васе.
— Ну как, кавалерист? — тихо спросил он.
Куролесов как-то отсутствующе посмотрел на него.
Витя присмирел.
Возвращались молча, точно с похорон, Катюшкин под конец запел.
На следующий день чуткий Витя почувствовал, что Куролесов изменился и перед ним уже не совсем тот Василий Куролесов, который был.
Главное, пожалуй, состояло в том, что если раньше Вася Куролесов издевался над предметами существования (бабами, котами, мужчинами, собаками и т. д.), то теперь он стал издеваться над самим бытием.
Именно так утверждала Катя Заморышева, дикая девушка лет двадцати трех, которая дружила с Васей последнее время. Чуть-чуть приоткрыв свои бездонно-болотные глаза, она говорила Вите:
— Сдвиг, сдвиг у Васи произошел. Внутри него. Еще не то скоро будет.
Но на поверхности (первое время) ничего уж такого катастрофического не происходило. Ну, правда, становился Вася временами как бы лошадью. В том смысле, что бегуном стал, подражая в мощном беге той неизвестной женщине, которая пронесла его на себе. И также в том смысле, что во время такого бега Вася ржал иногда ну ровно конь, видимо полагая в душе своей, что он на какой-то период им и становился. Кончив бег, он плакал не раз в своей постели.
Катюшкин пугался, не отходил тогда от него и твердил Васе на ухо, что он, Вася, даже на мгновение не может стать лошадью.
Катя Заморышева являлась на следующее утро после таких эксцессов и проникновенно, тихо, расширяя болотные глаза, уверяла мальчиков, что все идет «крайне хорошо».
Вася к утру обычно опоминался, а с приходом Заморышевой веселел и даже вспоминал былое, ворчливо напевая свое любимое, куролесовское:
У меня на кухне лягушка живет,
Сыро и тямно, так чего ж ей не жить…
Друзья соображали крепкий чай на троих (после эксцессов — насчет водки ни-ни), рассаживались на кухне (где было сыро и темно) — и задумывались.
Катя Заморышева тревожно все-таки посматривала на Куролесова. Он похудел, постарел, и в лице его появилась несвойственная ему «экстремальная серьезность», несмотря на то что временами он становился как бы лошадью и ржал совершенно по-лошадиному. Это сочетание серьезности с лошадиностью совершенно убивало Витю Катюшкина.
Тем не менее Заморышева продолжала твердить, что все идет «крайне хорошо». И через месяц лошадиность пошла на убыль. Вася Куролесов, правда, бегал по-прежнему, но не ржал, не считал себя временами лошадью и говорил Кате Заморышевой, что он теперь бегает, чтобы сбросить с себя тело.
— Надоело оно мне, Кать, — скулил он ей по ночам, — я знаешь, когда бегу, тело как бы скидываю. Нету его во мне — и все!
Катя приподнимала голову с подушки, чуть высовываясь из-под одеяла, и мутно отвечала:
— Пробуй, Вася, пробуй. Далеко пойдешь…
— Опротивело оно мне, тело. Сколько в нем забот и препятствий, — добавлял Куролесов угрюмо.
Заморышева с радостью чувствовала, что Вася уже почти перестал быть человеческим существом.
Но бегал он теперь еще интенсивней.
— На звезду только не забеги, Вася, — плаксиво жаловался Катюшкин.
Но вскоре Вася стал поглядывать именно на «звезду».
Слом произошел неожиданно — Катя сидела за чаем на кухне, а Куролесов вдруг вытянулся (он сидел на стуле) и завыл. Потом бросился на Катю и слегка оттрепал ее, как кошку.
Заморышева после этого чуть с ума не сошла от радости. Она опять присела у стола и стала рассматривать Куролесова своими вдруг возбужденно-чудесными глазами, словно он превратился в некое потустороннее чудовище.
И взаправду, даже внешне за эти мгновения Куролесов переменился: глаза сверкали, волосы встали дыбом, и он в пространстве стал казаться (для глаз Заморышевой по крайней мере) больше, чем на самом деле.
Наступала пора превращений.
Заморышева захлопала в ладоши от счастья.
— Ты, Вася, не бойся, — сказала она, подойдя к своему чудовищу. — Теперь тебе будет легче. Будешь летать к звездам. Не в теле, конечно. А того, что теперь внутри тебя, не бойся.
И Заморышева ушла, исчезнув навсегда.
— Уехала, видно, ангел наш, — задумчиво говорил Витя Катюшкин, углубляясь в себя и посматривая на водку.
— Уехала, и ладно. Исчезла, скорее, — сурово ответил тогда Куролесов. — Одной высшей дурой на этой земле стало меньше… Катюшкин икнул и выпучил глаза:
