— Видишь, что значит шкаф с зеркалом: все как у людей — и волосы, и платье А тебя оболванили как чумичку и прислали.
Все. Про папу и про меня плохое сказала, значит, осталось только завязать мне на макушке больно-пребольно бант — и мы выходим.
Городской сад — это не сад с фруктами, а красные дорожки, ровная трава, по которой нельзя ходить, и кусты, про которые написано «не ломать». В саду сначала будет «комната смехе», там не смешат, а просто зеркала изогнутые, и можешь сам смеяться. Дальше тележка с газировкой и мороженым, потом — сцена, на ней играют музыку или поют артисты. Долго ходить по дорожкам скучно, все время просить пять копеек на газировку — неудобно. А уговаривать бабушку спуститься к Волге и посидеть на перевернутых лодках — бесполезно. Она не любит некультурных мест.
Приходится сказать, что я вывихнула ногу и хромать до самого оркестра. В оркестре интересно смотреть на большущие похоронные трубы, такие же, как на Ржевке, и на барабан с двумя крышками на голове.
— Хватит носом в сцену торчать. Под музыку нужно гулять. А то люди подумают, что ты из деревни. И вообще, дед Миша скоро с производства придет, его надо обедом кормить.
Я знаю: калининский дед мне не родной. Он муж бабы Мани. Мой родной дедушка ленинградец. Он военный.
В Городской сад дедушка Миша ходил с нами только по воскресеньям. Он надевал перед зеркалом свой серый костюм, а бабушка ему, как маленькому, завязывала галстук. Ей нравилось, что дедушка, как я, просит у нее «мелочишку на кружечку пивка», но она притворялась, что ворчит на него, как на меня. Вообще-то она его все время хвалила, и при этом получалось, что мой папа и ленинградский дед хуже дедушки Миши:
— У меня Мишуля ни во что не вмешивается: что достала, что сварила — все хорошо. Он сам себе ни одной пары носков не приобрел. Даже не знает, где их и покупают-то. У себя на стройке он инженер — командует, а дома — я командир.
Я стеснялась калининского дедушку, потому что он очень неприлично переделывал слова: говорил не «сосиски», а «засиськи», и при этом подмигивал. И пиво мне его не нравилось: целую очередь простоишь, а оно — горькое.
В Калинине лето очень долгое,
Дольше, чем дома. Я соскучилась по маме. Мне больше не хотелось ни во дворе играть, ни в очереди за булками стоять, ни в Городской сад идти. Я сидела на стуле у двери залы и ждала маму. Нельзя было даже на секунду отвести взгляд от ручки двери, иначе пропущу, как она покачнется, два раза опустится, и мама войдет.
Бабушка не понимает, что я очень занята, что я боюсь пропустить маму, и зовет меня играть с дедушкой в домино, пить чай.
— Чего губы-то надула — вылитый батька! На-ко, я тебе булочку маслицем намажу.
— Спасибо, не надо. Это не булка, а просто серый хлеб. И масло топленое неправильное, так невкусно.
— Ишь, барыня какая! Масло ей не ндравится! Что это тебе Питер с сырами да колбасами?! У нас люди и такого годами не видят! Я как к вам еду, обязательно бидончик прихватываю. А ей, видите ли, невкусно!
Я ждала— ждала маму. И все-таки пропустила ее приезд. Однажды утром просыпаюсь, а она уже на кухне, продукты достает из сумок. На ней новое платье, голубое с тоненькими белыми веточками. И пахнет вкусно.
— Мам, намажь мне булку настоящим маслом
— Что, внученька, мы с дедом голодом тебя морили?
Мама смеется и поверх масла кладет большой кусок колбасы.
— Мам, а когда мы домой поедем?
— Что, внученька, мы с дедом на тебя не угодили?
Бабушка обиделась на мои слова и ушла с кухни.
— Мам, я же не хотела. Я нечаянно.
— Знаю. Жуй, как следует. Мы с тобой не в Ленинград, а в Москву поедем. У меня там еще дела остались.
Вот здорово! И Москву интересно посмотреть, и с мамой в поезде покататься!
Москва оказалась не такой, как Ленинград.
И уж совсем не такой, как Калинин. Там все большущее: не дома — домищи, не люди — людищи. И еще там есть метро — целое метрище Я и раньше знала про метро. Красную букву «М» в книжках на картинках видела. Но не знала, что на убегающую лестницу никак не наступить. Мама с чемоданом шагнула и поплыла от меня, и чемодан поплыл. Я за него держусь, а он уплывает. Ноги тут, а руки с чемоданом там. Вот-вот разорвусь. Вдруг кто-то поднимает меня сзади и ставит на убегающую лестницу
— Ну что ты как дикарка, отцепись сейчас же от чемодана.
Мама сердится. Но все равно приятно, что ноги у меня плывут вместе с лестницей.
— Мне вовсе не страшно, я просто помогаю тебе, чтоб не тяжело было.
— Отпусти чемодан. Сейчас лестница начнет выпрямляться.
Я прыгаю вперед и снова взлетаю на воздух. Меня опять кто-то поднял и поставил. Неудобно, некогда оглянуться и сказать спасибо. Нужно догонять маму, чтобы не потеряться.
В Москве все не только большое, но и очень богатое. Люди живут в гостинице, диваны и кресла там бархатные, а на низеньком столике — перламутровая раковина. В конце длинного коридора — круглая блестящая печка, Титан называется. Мама сказала, что Титан — это великан такой, и брала из него горячую воду, чтобы сварить яйца и чай. Так наверно, только капиталисты завтракают.
После завтрака мы убегали по делам. Мама убегала, а меня оставляла в каком-нибудь саду ждать. Ждать приходилось долго-долго. Я скакала то на одной дорожке, то на другой, чтобы не заметно было, что меня оставили одну. А то придут страшилы-цыгане и уведут. Мама тоже за меня беспокоится, и каждый раз, когда видит меня, радуется.
— Мама, твои дела скоро кончатся?
— Боюсь, что нет. Проголодалась?
— Угу.
Мама дает мне пирожок и берет меня по своим делам.
Ни у кого нет таких дел, как у мамы. Они у нее в высотном здании. Громадном — до неба. Внутри лифт и коридоры, как в гостинице, только еще длиннее и красивее. И везде двери-двери-двери. И у каждой — очередь, как в поликлинике. Мама садится в очередь. Долго-долго ждет, потом входит в комнату. А я остаюсь и стараюсь сидеть смирно. Мимо ходят толстые мужчины в черных костюмах. Они знают, что это место не для детей,
Как бы они не навредили маминому делу из-за меня. Хочется спрятаться под стул. Выходит мама. Так и есть — навредили.
— Мам, я тихо сидела.
— Угу.
— Мам, мы в гостиницу пойдем?
— Нет, в гости к Туреповым.
— Ой, Туреповы? Которые «творог с яйцом и медом»?
Мама улыбается, значит, не сердится на меня. Я знаю: Туреповы тоже артисты Папа, когда был с ними на гастролях, готовил такое блюдо, чтобы кормить их малыша. Интересно посмотреть, как живут люди, которые превратились в блюдо «турепчик»? Вкусный «турепчик», я бы сейчас съела его.
Мы опять едем в метро, входим в какой-то совсем не московский дом, поднимаемся по пыльной лестнице. На перегороженной простынями площадке стоят шкафы, раскладушки. Выше — кухонный стол, на котором горит керосинка.
— Мам, разве люди в Москве живут на лестницах?
— Тише.
— Я и так шепотом.
Какая— то женщина в длинном халате моет в тазу волосы.
— Кончайте мерлехлюндию, дорогая, — говорит она из-под волос. — Вы должны бороться. Завтра же запишитесь на прием к министру.
Женщина заворачивает волосы в полотенце. Берет в рот папиросу.
— Вас не имеют права, за здорово живешь, вышвыривать с кафедры.
От красных губ на папиросе остается полоска. Из-под тюрбана ползут ручейки дыма.
— Видите, мы же боремся. Сказали, не выедем — и не выезжаем. Не садись, детка, на табуретку, она колченогая. Сейчас будем чай пить.
— С «турепчиком»?
Ой, не знаю, как это у меня вырвалось!
Женщина хохочет и звонко чмокает меня в щеку.
Я потом часто во сне бродила по лестницам, перегороженным простынями, и искала женщину с папиросой, чтобы спросить у нее, что такое «мерлехлюндия», а когда находила то самое место, там оказывалась только керосинка и папироса с красным ободком в блюдце.
— Мам, а министр — страшный?
— Ну, почему же? Он меня очень внимательно принял.
— Теперь у тебя все дела кончились?
— Дела еще только начнутся, когда я приеду в институт.
Странная вещь дела: их делаешь-делаешь, а они вместо того, чтобы кончаться, начинаются. Но все равно из маминых слов видно, что мы скоро поедем домой. Ура-а-а! На поезде, в купе, как в домике! И мама целый день будет только со мной!
Домой мы приехали не в Ленинград, а в Токсово.
Папа в заляпанном известкой комбинезоне мешал раствор в корыте и ничуть не удивился нашему появлению. Дом подрос — стал даже выше меня. Хотя и не везде: спереди — выше, а сзади — ниже. Внутрь дома уже можно заходить, потому что есть дверь. Но я хожу через стену.
— Пап, а этот фундамент для чего?
— Для веранды.
Странно, что никогда раньше я не видела, чтоб внутри дома росла настоящая живая сосна. А ведь она красивая. Кожица тоненькая, ласковая.
— Пап, ведь сосенку пожалеют, не спилят? Она не помешает. Вон у Угловой фикус в комнате рос с целое дерево. А тут нужно будет только в полу небольшую дырку оставить для ствола.
