На следующий день первым делом спросил у Чебышева, как вставать на очередь.
Тот направил меня к Валентине Григорьевне, нашему контролёру – она оказалась председателем цехового комитета профсоюзов и пообещала быстро решить этот вопрос.
Обнадёженный, уселся работать.
— Эх, вчера с Пашкой закеросинили! – похвалился Чебышев. – Чего убежал‑то?
— В райисполком надо было.
— А–а-а–а… – протянул учитель. – А мы, сперва, Михалыча раскроили, он аж позеленел от жадности, потом в «кресты», к купчихе.
— Он, Серый, с женой меньше времени проводит, чем с этой кладбищенской крошкой, – хлопнул меня по спине подошедший Пашка, возмутив необдуманными словами Чебышева.
— Кошёлка! На рожу свою посмотри, хуже синюшника выглядишь, а туда же, с критикой, – точно рак, выпучил глаза сэнсэй.
В конце месяца на участки заглядывало начальство, в начале – больше докладывали вышестоящим о результатах. Вот и сейчас маленький, толстенький Куцев, замначальника, прини–мавший нас с Мальвиной на работу, сунув правую руку за отворот халата, стоял около регулировщика, что‑то объясняя ему. Бочаров, не обращая на шефа внимания, следил за стрелками вольтметров и амперметров, иногда подвинчивая отвёрткой винты в приборе.
— Василий Лукьянович, – окликнули Куцева контролеры.
Он медленно и важно повернул в их сторону пухленькое толстогубое личико и захлопал глазками.
— Ба–а! Чего это он им понадобился? – удивился Чебышев.
Пилотку зам носил не как все в цеху – на солдатский манер, – одевал её поперёк, как Наполеон треуголку. У каждого свои странности. Человек без странностей вообще скучен. К этой манере давно привыкли, разве что новички поначалу удивлялись.
" Если его видели двойняшки, – подумал я, – то они здорово повеселились».
— Ну, чего крутишься? – стал пилить меня Чебышев, видимо, вспомнив нападки на исходящие от него запахи. – Работать надо.
Наконец‑то наступил ноябрь.
В начале месяца цех постепенно обезлюдел: кто ушёл работать по среднесдельной – это называлось середнячок, кто – в отгулы.
В первый выходной запланировал пилку–колку дров.
Утром, выйдя на крыльцо, покосился на градусник, зябко поведя плечами. Колоть дрова до смерти не хотелосъ.
«Надо, Серега, надо! Ведь ты же советский человек! – подбадривал себя. – Но всякая работа должна начинаться с продолжительного перекура», – принял мудрое решение.
Усевшись на пенек, стал мрачно разглядывать гору досок, которую натаскал из пошедшего под снос соседского дома. Летом пилить и колоть было лень – жарко. Оставлял эту работу на зиму. Хотя зимой тоже было лень – холодно.
— Чего сидишь не работаешь? – рявкнуло над ухом, и я даже вздрогнул от неожиданности.
— Чтоб тебя! Подкрался‑то как тихо, – не слишком любезно поздорововался с двоюродным Татьяниным братом – большим оригиналом. – Знал бы, что навестишь, так парадные доски бы настелил.
По рассказам жены, в юности он подавал прямо‑таки гигантские надежды. С золотой медалью окончил школу, поступил в Московский университет на факультет философии, блестяще закончил и его, оставили в аспирантуре. Проучившись год или полгода, всё бросил и приехал к маме в свой родной город. Сейчас работал сторожем на какой‑то торговой базе и там же, по совместительству – дворником.
— Не женился? – спросил, осторожно наступая на доски, и повёл его в дом.
— Не–а! – почесал он густую бороду. – Мне не первый год как за тридцать, но мама говорит: «Берегись этих современных девиц! – рассмеялся Философ. – Не доведут они тебя до добра!»
— Валерка! – аж запищала от радости жена, забросив свои чертежи. – Что же долго не заходил?
— Всё некогда, кузина, – поцеловал её в губы.
Меня всегда раздражала эта его привычка. Кузен нашелся!
Он был на десять с лишним лет старше Татьяны, когда‑то нянчил её, поэтому вел себя, на мой взгляд, слишком вольно. Если просил её что‑то сделать, например, принести, а она медлила, запросто мог шлёпнуть по мягкому месту. И что самое удивительное, жена не обижалась, напротив, ей это даже нравилось.
Иногда я злился и ревновал, но говорить было без толку.
«И к кому ревновать? – утешал себя. – Маленький, некрасивый, обросший неухоженной бородой, толстогубый – кому он мог нравиться? Поэтому и не женится, а то – мама говорит…»
— Это вам к празднику! – брякнул тяжёлой сумкой о стол. – Подарок с моей базы.
— Воруешь, сердешный? – мягко поинтересовался, глянув на жену.
— На фиг? У заведующей излишки, сама даёт. Иногда за деньги, к празднику – за так. Я, правда, всё равно плачу.
— Неплохо устроились, господин философ, – похвалил его, стараясь подпустить в голос побольше иронии, местами переходящей в сарказм.
— Денег не надо, не слушая меня или делая вид, что не слышит, остановил он Татьяну, – сказал же – подарок!
Та, в свою очередь, глянула на меня:
«Учись, студент, как надо жить!» – казалось, излучал её взгляд и весь вид.
— Пить ты не пьешь! – вновь глянула в мою сторону, мол, видишь, какие у меня родственники – не пьют и деньги водятся. – Покормить тебя? – обратилась к кузену.
Гордо фыркнув, я отвернулся к окну.
Поев и закончив пить чай, он, как хозяин, направился в комнату; мы с Татьяной последовали за ним.
«Сейчас свои философские изыски излагать недалекой общественности начнет», – хмыкнул я и тут же скромно примолк, потупившись под суровым взглядом жены.
— Был такой философ французский – Ламетри…
— Да ну?! – произнёс я и вновь примолк под непреклонным взглядом благоверной.
«Наверное, тоже маленький, бородатый, губастый и доставал мужа кузины», – постарался сделать заинтересованное лицо.
Удобно расположившись на диване, он продолжил, как водится, не обратив на меня внимания:
– … который мудро заметил: «Не будем теряться в бесконечности, нам не дано составить себе о ней ни малейшего понятия. Для нашего спокойствия, впрочем, совершенно безразлично, вечно ли существует материя или она сотворена, есть ли Бог или его нет.
Безумием было бы мучиться над тем, что невозможно узнать и что не в состоянии сделать нас более счастливыми, даже если бы мы достигли этой цели.
«Блин! К чему это он?»
Жена с обожанием внимала оракулу.
— Ну и в чём тут соль? – озвучил свои мысли.
— Для меня во многом! – лицо его стало одухотворенным и красивым.
Он иронично посмотрел в мою сторону, и я поразился, какие умные и грустные глаза у Татьяниного брата.
— Где Дениска? – вдруг опомнился философ.
Денис, как и я, тоже недолюбливал дядю Валеру. У него были на то свои причины.
Во–первых, дядя никогда ничего ему не приносил. Во–вторых, мало с ним разговаривал и не играл.
«Ясное дело, ведь мальчишка не разбирается в Ламетри, к тому же не придает значения пролетарским позициям семи гномиков и социальному статусу Белоснежки и Красной шапочки!»
— О чём задумался? – отвлекла от рассуждений супруга.
— О Ламетри, ясное дело.
— Скорее всего о градуснике и его показаниях! – уколола она.
«Даже мысли не допускает, что могу думать о чём‑то серьезном», – обиделся на жену.
— Да пусть в своей комнате играет, а то поговорить не даст, – покончив со мной, обратилась к брату. – Да–а, Валер! Сейчас покажу, какое платье купила, зашатаешься, – раскрыла шифоньер, – вот оно.
Жди здесь, – заспешила в другую комнату, на ходу растегивая халат.
«Ничуть брата не стесняется! – разозлился я. – Хошь маленький и губастый, но всё ж мушшина», – стал трунить над ним. Мысленно, разумеется. Через несколько минут она демонстрировала покупку, кружась по комнате, высоко открывая ноги и виляя бедрами, – знал бы – хрен купить разрешил. Валерий снисходительно, как на маленькую расшалившуюся девочку, глядел на неё. В глазах плескалась нежность.
— Ну как?
— Потрясно! – улыбнувшись, он поднял вверх большой палец. Довольная жена побежала переодеваться. Вернулась, неся в руках платье и, конечно, не застегнув до конца халат, в от вороте которого виднелась маленькая упругая грудь в прозрачном лифчике.
«Чего гипюровых бюстгалтеров накупила?» – нервно уставился в телевизор, на экране которого главный застрельщик перестройки проводил то ли съезд, то ли партконференцию. Политика меня не интересовала, только экономика.
— Дайте нам свободу! – взывал пожилой, с аристократичной сединой директор какого‑то завода. – И мы заработаем кучу «зелёных», – тряс американской банкнотой.
«И зачем нам «зелёные»? – подумал я. – Рублей бы побольше!»
— Деньги! Деньги! Деньги! Скоро они заменят всё: и культуру, и литературу, и искусство, – разглядывая оратора, произнес Валерий. – Всё следует делать не спеша, постепенно, а мы не можем, хотим сразу и всё. В результате уже Грузии суверенитет подавай, не говоря о Прибалтике. А Меченый только болтает, туманно объясняя, где собака зарылась и ничего не предпринимает.
— Правильно у нас на заводе говорят… – сделав по возможности умную рожу, перебил Философа.
