Но всё было тщетно. Побарахтавшись в угрызениях редкой трезвой совести, он опять искал той власти, которая тащит его за призрачную, но ощутимую грань, занавеску, зеркало, влечет под стеклянную ступу, где можно отсиживаться и безопасно взирать на мир, наблюдать за балаганом жизни.
Если первые мастырки были приятны и увлекательны, то первые ампулы ошарашили, ошеломили: колпак оказался не снаружи, а внутри: распирал, разгибал, выпрямлял изнутри добротой, вдруг нахлынувшей умильной вежливостью, радостью. Хотелось делать приятное, ласковое, хорошее людям, тянуло с ними общаться, копошиться и копаться во всех их делах. Разница между гашишем и морфием оказалась столь же разительна, как между трезвостью и гашишем.
Время под гашишем тянулось резиной или мчалось колесом, а под морфием застывало на месте, превращаясь в одну длинную бесконечную распорку-негу, полную любви ко всему сущему. Чем больше доза — тем любовь сильней. Но чем больше доза — тем страшней потом и ломка, когда не любовь, а ненависть, слабость и болезнь охватывают, гнут и корежат опустевшее тело. Мыслей и чувств нет, только крик, и плач, и просьба, молитва, мольба и стон о дозе. Ничего, кроме этого одного. Души нет, тело изломано, любовь превращена в прах, и правит только волчий страх и вой… Стоит ли игра свеч — каждый решает сам.
Безрезультатно облетев мыслями все возможные пункты, где можно занять или выпросить денег, Кока без особого энтузиазма вытащил из — под матраса косячок вендиспансерской трухи, запихнул её в сигарету. Жить стало как будто легче. Но только совсем чуть-чуть. Труха была отвратная. (Беседы с Хечо ни к чему не привели: тот божился и клялся всеми частями тела, что пакет был обычный.)
Но отвратная анаша — это всё-таки лучше, чем вообще без анаши. Кока стал оглядываться как-то осмысленней. И даже улыбнулся, заметив в кресле книгу, принесенную вчера для смеха Арчилом Тугуши. Это был какой-то учебник, где черным по белому было написано, что всё на свете состоит из морфов и морфем.
«Морф и морфема! Морф и морфуша! Морфик и морфетка!» — хохотали они над глупой книгой, где буковки, как звери в клетках, были заключены в квадратные скобки, и было написано, что «морфы и морфемы могут быть свободными и связанными» («Ясное дело! Одних уже повязали, а свободные еще бегают!»). Но оказалось, что свободными бывают только корневые морфы («А, эти вроде воров!»). А во главе всего стоят алломорфы — «Цари!». Называлась вся эта катавасия «Морфемика».
Тут зазвонил телефон и Тугуши заговорщически сообщил, что его познакомили с двумя приезжими проститутками, которые за деньги показывают «сеанс любви», а потом трахаются со зрителями.
— Надо бы в театрах такое правило ввести! — вяло откликнулся Кока. — Хотя вряд ли актрисы выдержат!
Но Тугуши было не до шуток. Он деловито сообщил:
— Не могу сейчас говорить, я с работы. Бабы в кабинете у директора, сейчас их везут в Кахетию, на сеанс. В общем, надо найти деньги.
— Не только деньги, но и кайф, — уныло уточнил Кока. — Без кайфа мне никакие сеансы задаром не нужны. А труха, что я взял, вообще беспонтовая, только башка пухнет от неё.
— Может, у Нукри осталась хорошая дурь? — предположил Тугуши.
— Я вчера уже просил. Не дал.
— Раз не дал, значит, еще на недельку имеет, — заключил Тугуши.
— Ну… Тут уж ничего не поделаешь, — печально согласился Кока: всем известно, что последнее никто не отдает — отдают предпоследнее, выдавая его за последнее. А последнее оставляют исключительно для себя.
Тугуши пообещал заехать через час. И не соврал. Успел как раз к котлетам, сервированным на метровых тарелках с хрустящими салфетками. Бабушка сидела тут же в креслах и смотрела телевизор, где потный Хасбулатов вел заседание съезда и поминутно снимал сушняк, отпивая воду маленькими глоточками.
После котлет они ушли в другую комнату, и Тугуши рассказал всё, что знал о приезжих проститутках. Зовут их Катька и Гюль, они из Москвы, сейчас живут у одного доходяги на хате, кочуют по компаниям, показывают сеанс лесбоса, а потом их можно по разу отпороть, причем Гюль так свихнута на сексе, что под горячий член и крепкую руку дает и без денег, только надо успеть засунуть, пока она в себя не пришла. А её подружка, Катька, от работы отлынивает, зато охотно рассказывает по секрету всему свету, что Гюль — дочь больших людей из Ташкента, учится в МИМО, деньги у нее есть, но она очень любит секс, особенно с кавказскими, так почему бы турне не сделать, на солнышке не погреться, а заодно и пару копеек не зацепить?.. Катька держит общую кассу и безбожно надувает чокнутую Гюль, которая ни о чем, кроме оргазмов, думать не может — они из неё сыплются, как из рога изобилия.
Далее Тугуши сообщил, что у девочек уже были первые неприятности: где-то тайком засняли сеанс на видеопленку и шантажировали милицией, где-то кинули, не дали денег, где-то отказались от глупого сеанса, но взамен так затрахали до полусмерти в групповую, что даже крепкая Гюль, которой всё нипочем, неподдельно стонала, обмазывая мазью задницу, куда ей сунули дуло пистолета, когда она попыталась от чего-то увильнуть.
— Сам-то ты их видел? — спросил Кока.
— Мельком, когда они в кабинет к директору входили, — замялся Тугуши, но тут же заверил: — Но ребята говорят — хорошие бабцы. Ребята их в долг трахали. Представляешь, эти дурочки в долг давали и в блокнотик записывали, кто сколько им задолжал!.. Писали, например: «15 сентября: Дато — три орала, Отар — два анала, Вахо — два простых. 16 сентября: — Бидзина — два анала, Нодар — три орала»… — развеселился Тугуши. — И чем кончилось? Этот блокнотик у них выкрали, и счет пришлось начинать заново! Так что они сейчас настороже. И на видео не дают снимать. Гюль боится, что до родителей дойдет.
— Нужно нам всё это? — лениво переспросил Кока, привыкший в своей кочевой жизни мастурбацией решать все эти проблемы: есть что — нибудь съедобное, живое — хорошо, нет — сухпайком можно обойтись. В Париже у него была истовая минетчица, ловившая сперму на лету, как собака — бабочек, а в Тбилиси приходилось пробавляться, чем бог послал. Эра целок еще не закончилась, хотя эра свободного секса уже наступала. — Видел я эти сеансы! В Париже блядей больше, чем людей!
— Все люди бляди, сказал Шекспир, слезая с Нади! Так посмотреть — все недотроги, а в постели хуже сатаны! — глубокомысленно заметил Тугуши.
— В этом и есть самый смак! — засмеялся Кока. — Сидит себе женщина, вино пьет, беседует, а потом вдруг — раз! — и уже член сосет! — (Щеки Тугуши, и так розовые, как поросячья шкурка, стали цвета его рыжих волос, чего, правда, Кока по телефону видеть не мог.) — Вообще наше счастье, что бабы нас силой брать не могут, а то заизнасиловали бы насмерть! Слава богу, природа мудро устроила: мы их насильно трахать можем, а они нас — нет!
— Сеанс можно провести у меня на даче в Цхнети. Отец в Батуми в командировку уехал, а мать в город спустилась, скучно ей одной на даче сидеть, — вернулся Тугуши к обсуждению деталей.
Эта идея была уже получше. Отец Тугуши — большой начальник на железной дороге, мать болеет ногами, а дача стоит в укромном месте, где их никто не потревожит. Но это не снимало проблему денег.
— А без сеанса нельзя? — поинтересовался Кока. — Может, дешевле будет их просто потрахать? Или в долг?
— Нет! Без сеанса нельзя! — строго ответил Тугуши, чувствовавший себя ответственным за это дело. — Только со сеансом! В долг уже не дают, надавались на тысячи!
Они решили позвонить Нукри, которого это могло заинтересовать (если любит порножурналы, то и от живого товара не откажется). Нукри выслушал и односложно ответил:
— Давай. Что-нибудь найдем. Сегодня не могу — на панихиду иду. Завтра. Бабы хоть молодые?
— Курочки-конфетки! Бабцы в соку! — заверил Тугуши и тут же сдуру сболтнул, что Катька худа и сутула, как морщинистая трость с набалдашником, а Гюль от обильной еды и спермы поправилась в Тбилиси на шесть кило.
Немногословный Нукри хмыкнул и повесил трубку. Тугуши побежал искать доходягу, у которого они жили. Тот исполнял при бабах роль секретаря — они доверяли ему, и он один знал расписание их дел и тайник, где был спрятан заветный блокнотик с долгами.
А Кока поспешил в библиотеку, где в Монтеня был засунут остаток трухи. Он всегда рассовывал свой кайф по книгам, хотя после недавнего прокола с Блоком стал прятать выше, справедливо полагая, что бабушке до верхних полок дотянуться будет труднее. Он был уверен, что бабушка регулярно осматривает его комнату, вещи, кровать, а стол даже изучает под лупой, иногда выковыривая крошки анаши и предъявляя их Коке, который кидал их в рот, жевал и, демонстративно чавкая, говорил: «Хлеб! Простой хлеб!» А книг, сколько их Кока не таскал книгоношам, всё еще имелось в обилии.
Он предпочитал прятать гашиш в одиночные тома, избегая собраний сочинений после того, как умудрился один раз запихнуть жирную кабардинскую дурь в 90-томник Толстого и с трудом нашел её только в 68-ом томе, вывернув все книги на пол и объясняя испуганной бабушке, что Толстой ему нужен для статьи. Бабушка посоветовала обязательно проштудировать дневники Черткова. «Ага, бегу!» — язвительно думал Кока, украдкой вытаскивая дурь из «Воскресения» и давая себе слово впредь не связываться с классиками. Книги в библиотеке были старые, добротные, собранные по приказу бабушки её мужем-чекистом из конфискованных библиотек.
