Оглянулся Нил по сторонам. Он знал это место у пристани. Стал думать, где бы ему спрятаться, куда бы закатиться и переждать ночь. Вдруг рядом увидел тени и расслышал голоса: это были бурлаки, ночевавшие на берегу и разбуженные пожаром. Голоса приближались, мелькал в темноте фонарь. Страх охватил Нила: только еще недавно он звал людей на помощь, а теперь люди снова стали ему страшны. На его удачу, рядом с тем местом, где он лежал, у берега к коряге была привязана лодка. Собрав все силы, Нил добрался до лодки, перевалился через борт внутрь, зубами развязал узел и оттолкнулся руками от берега. Лодка выскользнула на быстрину и поплыла.
Лежа на спине, Нил смотрел на звезды. Дым уже не застилал небосвода; хотя на редких облаках еще виднелись красноватые отблески пожарища, шум и крики вдалеке уже почти не были слышны. Болела нога, обожженное лицо пылало, сердце билось так часто, будто хотело сломать прутья клетки и вырваться на волю, на холодный осенний воздух.
Через короткое время все звуки вокруг него утихли, и осталось одно лишь журчание струящейся воды. Приближался рассвет.
Тихо плывет лодочка по широкой реке, качаясь на волнах. Весел у нее нет, на дне лодки плещется застоялая вода. Ее оборванный и обожженный пассажир спит, обхватив руками лавку, изредка вздыхая и вздрагивая от тревожных снов. Вдруг где-то вдалеке в утреннем тумане раздается гудок парохода, потом еще один, все ближе и ближе. Шлепают по реке два огромных колеса, стучит двигатель, с шумом скатывается вода с блестящих лопастей. На пустой верхней палубе, опершись на перила, стоит сухощавый человек в черном статском сюртуке; он встал раньше всех, при первых лучах солнца, и терпеливо ожидает теперь, когда его позовут к завтраку. А пока холодным взором через маленькие очки в золотой оправе осматривает он низкие заболоченные берега, чернеющие справа и слева в тумане, и нюхает чутким тонким носом воздух. Ему чудится запах гари.
Раздается еще гудок, и сразу же за ним с нижней палубы доносится голос: «Константин Петрович! Константин Петрович! Извольте спускаться, завтрак подан!» Человек резко разворачивается на каблуках и уходит. На палубе больше никого нет.
Гудок разбудил Нила. Он оторвал голову от лавки, огляделся и увидел нависающую над ним тушу парохода. Успел только прочесть на борту надпись блестящими латунными буквами: «Стрижъ», и чуть дальше: «Волжское пароходное общество САМОЛЕТЪ». Через миг мокрая лопасть колеса ударила по корме лодки и разнесла ее в щепки. Нос лодки задрался, и она перевернулась, выбросив Нила в зеленую, наполненную пузырями речную воду. Водяной вихрь закружил его и потащил сперва вниз, в придонную черноту и мрак, а потом вверх, к пенящемуся свету. Когда он вынырнул, пароход уже прошел мимо, и только корма его, все еще пустынная, белела в тумане. Рядом в воде плавали щепки, и болталось на волнах несколько досок, оставшихся от лодки. Нил схватился за одну из них и, толкая доску перед собой, поплыл к ближайшему берегу.
Плыть было трудно: болела сломанная нога, одежда намокла и тянула вниз. Когда силы уже почти покинули Нила, он нащупал дно песчаной косы, протянувшейся на полверсты от берега поперек русла. Бросив доску, побрел к берегу, помогая себе руками. Совсем немного оставалось, как вдруг на мелководье больная нога, под вновь обретенной тяжестью тела, подвернулась. Вскрикнув от боли, Нил упал. Песчаная коса вдруг куда-то уплыла из-под ног; берег, уже такой близкий, мелькнул и исчез под толщей взбаламученной воды, и Нил снова стал захлебываться. Он беспомощно барахтался, пробовал кричать, но крика не получалось — в его открытый рот заливалась вода.
Вдруг чья-то рука схватила Нила за шиворот, выдернула из воды и потащила дальше, к кромке желтеющей на берегу осоки. Зашуршала трава, и Нил оказался на суше. Он повалился на живот и стал кашлять, выгоняя из себя воду.
Отдышавшись и успокоившись, Нил поднял голову и оглядел своего спасителя. Им оказался маленький седой старичок в черном засаленном зипуне с рукавами, закатанными до локтей. Нил хотел было что-то сказать, но сил у него не осталось, и вместо слов из его горла вырвался не то хрип, не то стон. Старичок ловко перевернул Нила на спину, разорвал на нем рубаху и стал растирать грудь, что-то бормоча. Нил смотрел на морщинистое лицо старика и дивился: руки, только что бывшие озябшими от воды, вдруг стали наполняться теплом, сердце успокоилось, боль в ноге притупилась. Старичок будто почувствовал это, прекратил бормотать и отнял руки от груди Нила. А потом наклонился, погладил его ладонью по волосам и с улыбкой сказал: «Отдохни теперь!» При этих словах Нила сморил глубокий сон, и глаза его закрылись сами собой.
Проснулся Нил в незнакомой избе, на лежанке. Напротив сидел и чистил горох его спаситель, старичок. Черный зипун висел перед нагретой печкой для просушки. На веревке, протянутой из угла в угол, сушилась собственная Нилова одежда, порванная и обгоревшая.
Нилова спасителя звали Ферапонтом. По его словам, был он когда-то монахом, даже схимником, но ушел из монастыря и доживал теперь свой век в пустовавшей до того избе-пятистенке на выселках, в полуверсте от берега Волги и в ста верстах вниз по течению от Городца. Единственным его товарищем был ручной ворон Захарка.
Ферапонт Нилу так про ворона объяснял:
— Мне как пятьдесят лет стукнуло, я в монастыре обет молчания взял, на три года. Молчал-молчал, на людей смотрел, на братию, на преподобного нашего. А потом, как срок вышел, в тот же день собрал одежду, книги и ушел от них. Передумал в монастыре жить, разонравилось. Вот теперь здесь живу, с вороном. Я его на берегу подобрал, с подбитым крылом, совсем как тебя. Он три слова знает. Захарка, скажи «просо»!
Захарка слушал, черным вороньим глазом внимательно следил за говорящим, но «просо» не говорил, хотя кашу из проса со шкварками иногда клевал.
Положил Ферапонт Нила в избе на деревянную скамью, в углу за занавесочкой. Ощупал ему ногу, траву какую-то приложил и в лубки тесно замотал. Велел месяц не вставать, пока опухоль не спадет и кость не срастется. А еще лицо помазал каким-то маслом, чтобы ожоги быстрее заживали, и повязку наложил. Так Нил месяц и провел с повязкой на лице.
Каждое утро Ферапонт вставал, умывался, затапливал печь и потом час-два молился. А к полудню начинали к Ферапонту приходить крестьяне, все больше старики да бабы с детьми. Он вроде знахаря был — людей пользовал от всяких хворей, тем и кормился. Вокруг все знали, если грыжу надо вправить, или суставы подлечить, или нарыв вскрыть — милости просим к Ферапонту.
Лечил расстрига чаще по-простому: травой там, мазью или руками. А бывало, если просили, то и заговором. Наклонится над болячкой, над своими ладонями пошепчет, потрет их для тепла и прикладывает к больному месту. Подержит-подержит, потом ладони отнимет, стряхнет, пошепчет снова и обратно кладет на болячку. И так много раз, пока та не рассосется или хотя бы не утихнет боль. И не было такого случая, чтобы заговор Ферапонтов не помогал, хотя бы и ненадолго.
Наказал Ферапонт Нилу лежать тихо и занавесочкой закрываться, когда кто-то в избу заходит, чтобы приходящих не беспокоить. Нил в этой занавесочке дырку провертел и смотрел на все, что в избе творится, на Ферапонтово лечение.
В первые дни молча смотрел, стеснялся. А потом как увидел, что Ферапонт старик несердитый, стал спрашивать — что да как делается, для чего какая трава или мазь нужна и какие надо правильные слова говорить над разными болячками.
На одни вопросы Ферапонт отвечал охотно, показывал травы и учил, как их искать, сушить и смешивать. А про заговоры был на рассказы скуп.
— Заговоры, — говорил, — всем не даются. Это как у воронов — вон их сколько в небе летает! А говорить умеет только Захарка Правильно, Захарка, а? Скажи: «Захарка»!
Ворон, однако, по-прежнему отказывался говорить и смотрел то на хозяина, то на его гостя черным и блестящим, как ягода, глазом. А другой глаз у ворона был больной, с бельмом.
Когда две недели прошли, стал Нил с лавки вставать и по избе прохаживаться. Сперва по стенке, с клюкой, а потом и на крыльцо смог выходить, а оттуда во двор. Выйдет, подышит воздухом и обратно. Не хотел до поры никому показываться. Пусть, думает, сперва забудется про колокольню и про беглого подрядчика, а я здесь пересижу, покуда Ферапонт не гонит.
А тот его никуда и не гнал. Нил ему своим собственным именем назвался и рассказал про себя вот что. Мол, был он плотовщиком, гонял от Костромы плоты. Как-то вечером они с товарищами развели костер, еду приготовить. Поели, выпили крепко и спать легли. А как заснули, ночью угли из костра рассыпались и веревку пережгли, которой плот был связан. Бревна стали разъезжаться. Товарищи проснулись и забегали, а он как вскочил, так спросонья не разобрал и лицом в костер повалился. Тут плот совсем на две части развалился, у Нила нога между бревен попала и сломалась, а сам он в воду упал и чуть не утоп. Пока товарищи его костер тушили да бревна заново вязали, плот далеко уплыл — не догнать.
