Про Шено я тоже почти ничего не знал – кроме того, что с тех пор, как я впервые увидел ее в аэропорту, она очень сильно изменилась. В ней нынешней, счастливой и загорелой, не было и следа того нервного напряжения, которое столь очевидно проглядывало, когда она носила костюм секретарши. Однако не все это напряжение ушло. Где-то под светлыми распущенными волосами и дружелюбной улыбкой маленькой девочки я почуял нечто, неуклонно и стремительно движущееся к долгожданному выходу. От этого мне стало как-то не по себе; вдобавок я вспоминал свою первоначальную страсть к ней и как она в то утро смыкала ноги на бедрах Йемона. Вспоминал я и две нескромные полоски белой ткани на ее спелом теле в патио. Все это крутилось у меня в голове, пока я сидел напротив нее у Эла и завтракал.
Завтрак состоял из гамбургера и яичницы. Когда я приехал в Сан-Хуан, меню Эла включало в себя только пиво, ром и гамбургеры. Такой завтрак оказывался весьма легковесным, и я не раз надирался к тому времени, как надо было идти на работу. Однажды я попросил Эла сообразить немного яичницы и кофе. В первый раз он отказался, но, когда я попросил снова, сказал, что попробует. Теперь на завтрак подавали яичницу из одного яйца с гамбургером и кофе вместо рома.
– Ты здесь навсегда? – спросил я.
Шено улыбнулась.
– Не знаю. С работы в Нью-Йорке я уволилась – Она подняла глаза к небу. – Я просто хочу быть счастлива. С Фрицем я счастлива – поэтому я здесь.
Я задумчиво кивнул.
– Звучит разумно.
Шено рассмеялась.
– Это не надолго. Надолго ничего не бывает. Но сейчас я счастлива.
– Счастлива, – пробормотал я, пытаясь удержать это слово в уме. Но это было одно из тех слов, вроде Любви, значение которых я всегда не вполне понимал. Большинство людей, постоянно имеющих дело со словами, не слишком в них верят, и я не исключение. Особенно мало я верю в большие слова вроде Счастливый, Любимый, Честный и Сильный. Они слишком размыты и относительны, когда сравниваешь их с резкими, гадкими словечками вроде Подлый, Дешевый и Фальшивый. С этими словами я чувствую себя легко и свободно, ибо они тощие и запросто лепятся на место, а большие слова тяжелы – чтобы наверняка с ними сладить, нужен или священник, или кретин.
Я не был готов клеить какие бы то ни было ярлыки к Шено, поэтому постарался сменить тему.
– А над каким рассказом он работает? – спросил я, предлагая ей сигарету.
Шено покачала головой.
– Все над тем же, – ответила она. – Он так с ним намучился – с этой ерундой про пуэрториканцев, которые уезжают в Нью-Йорк.
– Черт возьми, – выругался я. – Я думал, он его давно закончил.
– Нет, – сказала Шено. – Ему всё давали новые задания. Но теперь этот рассказ должен быть закончен сегодня – этим он сейчас и занимается.
Я пожал плечами.
– Напрасно он так беспокоится. Одним рассказом меньше, одним больше – для этой паршивой газетенки особой разницы не будет.
Часов через шесть я выяснил, что разница все же существовала, хотя и не в том смысле, какой имел в виду я. После завтрака я прогулялся с Шено до банка, а потом направился на работу. Было уже шесть часов, когда Йемон вернулся оттуда, где он весь день находился. Я кивнул ему, затем с умеренным любопытством понаблюдал, как Лоттерман подзывает его к столу.
– Хочу поговорить с тобой насчет того рассказа про эмиграцию, – сказал Лоттерман. – Что ты, черт возьми, пытаешься на меня свалить?
Йемон явно удивился.
– Вы о чем?
Лоттерман вдруг перешел на крик.
– Я о том, что у тебя ни черта не выходит! Ты три недели его мусолил, а теперь Сегарра говорит, что он никчемный!
Лицо Йемона побагровело, и он наклонился к Лоттерману, словно собираясь схватить его за горло.
– Никчемный? – тихо переспросил он. – Почему это он… никчемный?
Таким рассерженным я Лоттермана еще не видел, но Йемон смотрелся так угрожающе, что он мигом сменил тон – самую малость, но все же заметно.
– Послушай, – сказал он. – Я плачу тебе жалованье не за журнальные статьи. О каком таком черте ты думал, когда сдавал двадцать шесть страниц текста?
Йемон еще подался вперед.
– Разбейте его на части, – ответил он. – Не обязательно все сразу печатать.
Лоттерман рассмеялся.
– Вот, значит, как? Хочешь, чтобы я запустил сериал? Не иначе, на Пулицеровскую премию замахиваешься! – Он встал из-за стола и снова повысил голос. – Вот что, Йемон! Когда мне понадобится сериал, я попрошу сериал! Или ты такой тупой, что этого не понимаешь?
Теперь уже все за этим наблюдали, и мне казалось, что Йемон вот-вот разнесет зубы Лоттермана по всему отделу новостей. Когда он заговорил, я поразился его спокойствию.
– Послушайте, – резко произнес он, – ведь вы просили рассказ о том, почему пуэрториканцы покидают Пуэрто-Рико? Так?
Лоттерман вылупил на него глаза.
– Ну вот, я неделю над ним работал. Вовсе не три, если вы вспомните другой мусор, который вы мне отгружали. И теперь вы орете, что он получился в двадцать шесть страниц длиной! Черт побери, да он должен был быть в шестьдесят страниц длиной! Напиши я рассказ, который мне хотелось написать, вас бы мигом выкинули из этого городишки за его публикацию!
Лоттерман, похоже, засомневался.
– Что ж, – начал он после паузы, – если тебе приспичило написать шестидесятистраничный рассказ, это твое дело. Но если ты хочешь у меня работать, нужно будет сделать из этого рассказ в тысячу слов для завтрашней утренней газеты.
Йемон едва заметно улыбнулся.
– Такую работу очень классно Сегарра делает – почему вы не хотите, чтобы он сжал мой рассказ?
Лоттерман надулся, как жаба.
– О чем ты болтаешь? – заорал он. – Хочешь сказать, ты не станешь этого делать?
Йемон снова улыбнулся.
– Я тут вот о чем подумал, – проговорил он. – Вам никогда голову не сворачивали?
– Это еще что? – рявкнул Лоттерман. – Я верно расслышал? Ты грозился мне голову свернуть?
Йемон улыбнулся.
– Никогда не знаешь заранее, когда тебе свернут голову.
– Боже милостивый! – воскликнул Лоттерман. – Ты, Йемон, совсем спятил – за такие разговоры в тюрьму сажают!
– Ага, сажают, – отозвался Йемон. – А головы все равно СВОРАЧИВАЮТСЯ! – Он произнес это громогласно и, не сводя глаз с Лоттермана, изобразил неистовый жест, будто откручивал ему голову.
Теперь Лоттерман не на шутку встревожился.
– Ты псих, Йемон, – нервно выговорил он. – Пожалуй, тебе лучше уволиться – прямо сейчас.
– Ну уж нет, – быстро откликнулся Йемон. – Невозможно – я слишком занят.
Лоттермана начало трясти. Я знал, что он не хочет увольнять Йемона, потому что тогда ему пришлось бы выплатить месячное выходное пособие. После недолгой паузы он снова сказал:
– Да, Йемон, думаю, тебе лучше уволиться. Ты и сам этой работой не очень доволен – почему бы тебе не уйти?
Йемон рассмеялся.
– Я очень даже доволен. Почему бы вам меня не уволить?
Последовала напряженная тишина. Мы все ждали следующего хода Лоттермана, увлеченные и немного озадаченные происходящим. Поначалу ожидалась всего-навсего очередная лоттермановская тирада, но маниакальные реплики Йемона придали сцене странный и буйный оттенок.
Лоттерман какое-то время молча на него пялился, явно нервничая больше обычного, а затем повернулся и ушел в свой кабинет.
Я откинулся на спинку стула, ухмыляясь Йемону, – и тут услышал, как Лоттерман выкликает мою фамилию. Демонстративно разведя руками, я не спеша поднялся и прошел в его кабинет.
Лоттерман горбился за столом, держа в руке бейсбольный мячик, который он обычно использовал как пресс-папье.
– Вот, взгляни, – сказал он. – А потом скажи, стоит ли он сжатия. – Он протянул мне стопку газетной бумаги, которая, как я знал, была рассказом Йемона.
– Допустим, стоит, – сказал я. – Тогда я его сжимаю?
– Верно, – отозвался Лоттерман. – А теперь кончай кормить меня дерьмом. Просто прочти и скажи, что ты с ним можешь сделать.
Я взял стопку и дважды ее прочел. После первого прочтения я понял, почему Сегарра назвал рассказ никчемным. Там в основном были диалоги – беседы с пуэрториканцами в аэропорту. Они рассказывали, почему отправляются в Нью-Йорк и что думают о той жизни, которую оставляют позади.
На первый взгляд материал был весьма невзрачный. Большинство пуэрториканцев казались наивными и невежественными – они не читали туристских брошюрок и рекламок рома, ничего не знали о Буме. Все, чего им хотелось, это добраться до Нью-Йорка. Документ вышел скучноватый, за то когда я его дочитал, мне стало совершенно ясно, почему эти люди уезжают. Какие-то осмысленные причины отсутствовали, и все же без причин не обходилось – они ненавязчиво проглядывали в простых заявлениях, что родились в умах, которых я никогда не понимал, ибо вырос в Сент-Луисе, в доме с двумя ванными, ходил на футбол, на вечеринки с джином, в танцевальную школу и проделал массу всякой всячины, но никогда не был пуэрториканцем.
