Мне пришло в голову, что подлинная причина, почему эти люди уезжали с острова, в целом та же, почему я уехал из Сент-Луиса, бросил университет и послал к черту все те вещи, которые мне предполагалось хотеть, – а на самом деле, все те вещи, которые я был обязан хотеть, – на самом деле, хранить их и удерживать. И тут я задумался, как бы прозвучали мои ответы, если бы кто-то проинтервьюировал меня в аэропорту Ламберта в тот день, когда я вылетал в Нью-Йорк с двумя чемоданами, тремя сотнями долларов и конвертом, полным вырезок из армейской газеты с моими заметками.
– Скажите, мистер Кемп, почему вы все-таки покидаете Сент-Луис, где жили многие поколения ваших предков и где вы при необходимости могли бы вырезать удобную нишу для себя и своих детей, чтобы всю вашу сытую и благополучную жизнь прожить в мире и безопасности?
– Ну, видите ли… гм… у меня такое странное чувство. Я… гм… я сидел здесь, смотрел на это место и просто хотел отсюда убраться, понимаете? Хотел сбежать.
– Мистер Кемп, вы кажетесь мне достаточно разумным человеком – что же такое в Сент-Луисе вызывает у вас желание отсюда сбежать? Боже упаси, я не лезу в душу, я просто репортер и сам из Таллахасси, но меня сюда направили, чтобы…
– Да-да, конечно. Хотел бы я… гм… знаете, хотел бы я вам об этом рассказать… гм… быть может, мне следует сказать, что я чувствую… гм… чувствую, будто на меня опускается резиновый мешок… знаете, чисто символически… корыстное невежество отцов карает их сыновей… можете вы что-то из этого извлечь?
– Гм, ха-ха-ха, я вроде как знаю, о чем вы, мистер Кемп. У нас в Таллахасси мешок был хлопчатобумажный, но полагаю, он того же размера и…
– Да-да, это все проклятый мешок – потому я и улетаю, и мне кажется, я… гм…
– Мистер Кемп, хотел бы я сказать, как я вам сейчас симпатизирую, но понимаете, если я вернусь в редакцию с рассказом про резиновый мешок, там скажут, что такой рассказ никчемный, и меня скорее всего уволят. Не хотел бы на вас давить, но не могли бы вы дать мне что-то более конкретное? Скажем, достаточно ли здесь возможностей для агрессивных молодых людей? Выполняет ли Сент-Луис свои обязательства в отношении молодежи? Быть может, наше общество недостаточно гибкое для молодых людей с идеями? Можете быть со мной откровенны, мистер Кемп, – так в чем же все-таки дело?
– Гм, приятель, хотел бы я вам помочь. Видит Бог, я не хочу, чтобы вы вернулись без рассказа и были уволены. Я знаю, каково это, – ведь я сам журналист, – но понимаете… у меня тут этот Страх… такое вам сгодится? „Сент-Луис вселяет страх в молодежь“ – как, неплохой заголовок?
– Давайте, давайте, Кемп, – пожалуй, это мне сгодится. Итак, Резиновые Мешки, Страх.
– Черт возьми, приятель, говорю вам, тут страх мешка. Скажите им, этот самый Кемп бежит из Сент-Луиса, потому как подозревает, что мешок полон чего-то пакостного, и не хочет, чтобы его туда посадили. Он издалека это чует. Этот самый Кемп совсем не образцовый молодой человек. Он вырос с двумя туалетами и футболом, но где-то по дороге с ним что-то такое случилось. И теперь все, чего ему хочется, это прочь, сбежать. Ему глубоко насрать на Сент-Луис, на друзей, на семью и на все остальное… он просто хочет найти другое место, где можно дышать… ну, такое вам сгодится?
– Гм, Кемп, это уже истерикой попахивает. Не знаю, смогу ли я сделать про вас рассказ.
– Ну и хрен с вами тогда! С дороги! Уже объявляют посадку на мой самолет – слышите этот голос? Слышите?
– Вы ненормальный, Кемп! Вы плохо кончите! Я знавал таких людишек в Таллахасси, и все они кончили как…
Ага, все они кончили как пуэрториканцы. Они сбежали и не смогли объяснить, почему, но им чертовски хотелось прочь, и их не трогало, понимают это газеты или нет. Невесть как они обретали уверенность, что, убравшись отсюда к черту, найдут что-то лучшее. Они слышали слово, то самое дьявольское слово, что заставляет людей впадать в противоречие с желанием двигаться дальше, – не все в мире живут в жестяных лачугах без туалетов, совсем без денег и без другой еды, кроме риса и бобов; не все убирают сахарный тростник за доллар в день или волокут в город кокосовые орехи, чтобы продавать их по десять центов, – но дешевый, жаркий, голодный мир их отцов и дедов, их братьев и сестер еще не конец истории, ибо если человек способен собраться с духом или даже совладать с отчаянием и отвалить на несколько тысяч миль, есть чертовски хорошая надежда, что у него будут деньги в кармане, кусок мяса в желудке и пропасть славно проведенного времени.
Йемон идеально уловил их настрой. На двадцати шести страницах он зашел много дальше рассказа о том, почему пуэрториканцы отчаливают в Нью-Йорк; в конечном итоге вышел рассказ о том, почему человек покидает дом вопреки самым дохлым шансам на удачу, и когда я кончил читать, то почувствовал себя мелким и ничтожным из-за всей той чепухи, которую уже успел понаписать в Сан-Хуане. Некоторые беседы увлекали, другие трогали – но сквозь все проходила красная нить, первопричина, тот факт, что в Нью-Йорке у них могла оказаться надежда, а в Пуэрто-Рико у них никакой надежды попросту не было.
Прочитав рассказ во второй раз, я отнес его Лоттерману и сказал, что, на мой взгляд, его следует разбить на пять частей и прогнать как сериал.
Он треснул бейсбольным мячиком по столу.
– Черт побери, ты такой же псих, как Йемон! Не могу я запускать сериал, который никто читать не станет!
– Его станут читать, – заверил я, зная, что нипочем не станут.
– Прекрати молоть эту чушь! – рявкнул Лоттерман. – Я прочел две страницы и чуть не помер от тоски. Одна чертова резь в животе. Откуда у него столько наглости? Он здесь меньше двух месяцев – и уже пытается впутать меня в публикацию рассказа, который вполне годится для „Правды“! Да еще хочет запустить его как сериал!
– Очень хорошо, – сказал я. – Вы спросили мое мнение.
Он волком на меня посмотрел.
– Ты хочешь сказать, что не станешь этим заниматься?
Я хотел было наотрез отказаться, но колебался на мгновение дольше, чем следовало. Всего лишь какую-то секунду, но ее мне хватило, чтобы осознать все последствия – увольнение, никакого жалованья, снова паковать вещички, отвоевывать позиции где-то в другом месте. Тогда я сказал:
– Газетой руководите вы. А я просто говорю вам то, что думаю. Ведь вы этого просили.
Лоттерман воззрился на меня, и я понял, что он переваривает всю ситуацию у себя в мозгу. Внезапно он смахнул со стола мячик, и тот запрыгал в угол.
– Черт побери! – заорал он. – Я плачу этому парню солидное жалованье – и что я от него получаю? Кучу дребедени, которая мне без пользы! – Он осел в кресле. – Ну все, с ним покончено. Я понял, что с ним будут одни проблемы, в тот самый момент, как его увидел. А теперь Сегарра говорит, что он носится по всему городу на мотоциклете без глушителя, народ до смерти пугает. Ты слышал, как он угрожал свернуть мне голову? Видел его глаза? Этот парень псих – следовало бы посадить его куда надо! – Он вытер лоб.
Я молчал.
– Такие нам не нужны, – продолжил Лоттерман. – Другое дело, если бы он чего-то стоил, но он ни черта не стоит. Он просто взрослый лоботряс, с которым одни проблемы.
Я пожал плечами и повернулся к двери, чувствуя злобу, смущение и некоторый стыд за свои слова. Лоттерман крикнул мне вслед:
– Скажи ему, чтобы зашел. Мы с ним расплатимся и выкинем его на хрен.
Я прошел через комнату и сказал Йемону, что Лоттерман хочет его видеть. Тут я услышал, как Лоттерман зовет к себе Сегарру. Они оба были в кабинете, когда Йемон туда вошел.
Десятью минутами позже он снова появился и подошел к моему столу.
– Все, больше никакого жалованья, – негромко произнес он. – Лоттерман говорит, он и выходного пособия мне не должен.
Я грустно покачал головой.
– Блин, вот ведь свинство. Просто не знаю, что на него нашло.
Йемон не спеша оглядел помещение.
– Да ничего необычного, – отозвался он. – Ладно, пойду к Элу – пивка выпью.
– Я там утром Шено видел, – сказал я.
Йемон кивнул.
– Я отвез ее домой. Она свой последний дорожный чек оставила.
Я снова покачал головой, силясь придумать что-то веселое и находчивое. Но не успел я толком поразмыслить, как Йемон уже направился в другой конец комнаты.
– Увидимся позже, – крикнул я ему вслед. – И выпьем на славу.
Не поворачиваясь, Йемон кивнул. Я наблюдал, как он освобождает свой стол. Затем он, ничего никому не сказав, вышел.
Оставшуюся часть рабочего дня я убил на написание писем. В восемь я нашел Салу в темной комнате, и мы поехали к Элу. Йемон сидел один за угловым столиком в патио, запихав ноги под стул. На лице у него читалась отчужденность. Когда мы подошли, он поднял глаза.
– А, – негромко произнес он. – Журналисты.
Мы что-то пробормотали и сели за столик с выпивкой, которую притащили из бара. Сала откинулся на спинку стула и закурил сигарету.
