Аполоныч достал из кармана плавленый сырок «К пиву», отвернул фольгу и откусил сразу половину.
— Вот только этим и спасаюсь. Единственное противоядие. Пока действует. Тебе не дам.
Когда я понял, что Дима не шутит, мне стало страшновато, но любопытство пересилило. Я констатировал про себя: «Это — бред. Шизофрения. Чистый беспримесный случай. Смотри, слушай и проникайся».
— Дима, а кто она?
— Не цепляйся к словам. Я теперь многое понимаю. Многое мне открылось. Все как на ладони. Вот знаешь, как Карпов у Корчного выигрывает? У этого нашего чемпиона щитовидная железа выделяет ртуть. Он когда играет, дышит на соперника ртутными парами и понемногу его травит. Корчной не понимает, конечно, в чем дело, рассказывает про атаку психотронную. Но мне уже пора. Я сейчас пойду в поликлинику. Там меня ждет одна мудрая женщина. Она прикидывается врагом, но на самом деле она крупнейший специалист по ладейным эндшпилям. Мне с ней надо серьезно поговорить.
Аполоныч жевал сырок и бормотал что-то вовсе нечленораздельное. Мы расстались. Он крикнул мне вслед:
— Давай, давай, коченей в патриархальности.
Я вернулся в палисадник, взял лопату и продолжал копать. Меня задела Димина грубость, но еще больше поразил бред.
Мы не виделись несколько месяцев, но к этой встрече я часто мысленно возвращался, припоминая острый холодок, пробежавший по спине, и жгучее любопытство. И с некоторым удивлением почувствовал, что где-то глубоко внутри меня живет тяга к патологии, к отталкивающему и пугающему, мимо чего нельзя пройти не оглянувшись. Что-то такое было и в Диме, но было и что-то еще.
Меня притягивала и искушала Димина свобода — свобода от всего нормального и обязательного, что человеку почему-то предписано. Кем предписано и почему человек должен делать именно это? Неизвестно. В Димином бреду была невероятная легкость — легкость падающего тела. Задержится в седловине, покачнется и снова катится вниз, неизбежно, неостановимо.
Я отдавал себе отчет, чего стоит такая свобода, — одиночество, изоляция, невозможность быть услышанным, бесплодность. Дима не мог довести до конца ни одно дело даже в лучшие свои месяцы, когда он чувствовал себя относительно нормально, а сознание было почти чистым и не отягощенным бредом. Сосредоточиться на каком-то предмете, чтобы изложить свои мысли достаточно внятно, Диме никогда не хватало сил.
Общество тоже не слишком затрудняло себя заботой о нем. И он считал, что ничем этому обществу не обязан.
Дима не был вовсе лишен тщеславия, но оно, правда, легко удовлетворялось. Ему было достаточно продемонстрировать свое интеллектуальное превосходство надо мной, или ребенком в песочнице, или старухой в очереди — и он был счастлив и горд. А тот, над кем он одержал великую победу, мог и вовсе этого не заметить. Но Дима подобными прививками освобождал себя от многих потребностей и желаний.
Гордый и независимый Аполоныч был абсолютно бесправен: в любой момент любой человек мог вызвать психовозку, — и Дима рисковал оказаться в тех местах, которых боялся больше всего. Он был одиноким человеком, и заступиться за него было некому, и помочь некому. А значит, не будет ни передач, ни редких встреч и продержат его много дольше, чем других больных, поскольку некому его будет забрать из психушки.
«Милая бабушка вышли 25», поскольку твой любимый внук решил приобщиться к прекрасному и двинул стопом в сельцо Михайловское. Там он жил на хоздворе, ходил по тем же тропинкам, что и классик, и размышлял о природе реализма в пушкинском творчестве. Но его закружила легкость бытия, шатнула на север, и он оказался в Питере. Там он тоже не задержался и серебристым самолетом перелетел в Адлер, откуда поездом добрался до Тбилиси. В этом славном городе между гор он три дня пил сухое вино в каждом встреченном подвальчике, ни одного не пропустив.
Этот город был замечателен в первую очередь тем, что в нем не имели хождения медные и серебряные монеты, поскольку все стоило — рубль. Идешь, например, по проспекту Руставели и видишь, как человек торгует сметаной — нормальной сметаной в фабричных баночках, у которых прямо на крышечке выдавлена цена — 30 копеек. Если ты не полный лох — не спрашивай, сколько стоит сметана, потому что она стоит — рубль, а если ты заикнешься о сдаче, продавец посмотрит на тебя округлившимися от удивления глазами, впадет в отчаяние, а потом или грохнет весь ящик с банками о тротуар, или наденет его тебе на голову. Когда ты входишь в метро и бросаешь в разменный автомат 20 копеек, а он выдает тебе три пятака и трехкопеечную монету — не удивляйся, здесь возможно все.
В конце концов, оставшись в точном смысле без гроша, твой внук отправился электричками вдоль черноморского побережья на север.
В Сочи он и его товарищ купили на последние 10 копеек пачку вьетнамских сигарет, но поскольку оба они люди исключительно целеустремленные, то каким-то чудом оказались в Туапсе. Здесь они занялись попрошайничеством, и сердобольные туристы ссудили страждущим 10 рублей на билеты, хотя сомнения у благодетелей были велики — они этого и не скрывали. «Все равно ведь пропьете», — сказал суровый мужчина в шортах и тяжело вздохнул. Необоснованные подозрения были посрамлены, и деньги потрачены на билеты до Краснодара. Хотя надо было в Феодосию. Но до Феодосии они все-таки добрались. Там на Золотом пляже их уже ждали лихие друзья и красивые женщины, которые приехали большею частию из Москвы и Питера, чтобы провести песенный слет, посвященный Александру Грину. Они развели костры на самом берегу, и прибой стал оранжевым.
Здесь поначалу было очень хорошо, поскольку коллектив подобрался спаянный и деньги на общедоступные крепленые вина, а также пиво и кислое домашнее вино находились легко. Все пели и пили, любили друг друга — мальчики девочек, а девочки — мальчиков, и в палатках, и на свежем воздухе, и, что особенно приятно, в набегающей волне. (А вот мальчики мальчиков тогда не любили или, во всяком случае, такие свои наклонности не афишировали.)
Праздник удавался все больше. Настроение непрерывно повышалось. И хотя денежные средства быстро таяли, что естественно в жарком климате, это не вызывало беспокойства.
Твой внук в этом разнообразном коллективе более всего был известен тем, что никогда не трезвел, и тем, что ходил в ближайшую столовую просить милостыню, — жрать было категорически нечего. Если бы ты увидела его в эту минуту, душа твоя преисполнилась бы скорбей! Разве ты, встававшая в пять утра, чтобы приготовить ему свежие оладушки и беляшики к завтраку, могла поверить, что он входил в столовую с заднего крыльца и со всей дури бухался перед поварихами на бетонный пол, — больно ему не было, поскольку анестезия действовала безотказно. Поварихи сначала его пугались, потом начинали хихикать, а он, сокрушенно мотая буйной головой, восклицал: «Не дайте умереть голодной смертью, помогите чем можете, хоть вчерашнею кашею, хоть котлетой недоеденной, хоть стаканом серого киселя!» И теплели глаза у поварих, и подступали к горлу слезы, и разрывала души жалость к несчастным, волею злой судьбы заброшенным в блаженную Киммерию. А если кто-то и укорял болезного, что, дескать, на портвейн-то денег хватает, а вот на хлеб уже нет, — ничего он не отвечал, только качал сокрушенно головой и колебался, как тонкая рябина, готовый принять на себя и неправедную хулу, и праведный гнев, лишь бы дали пожрать. И тогда поварихи проникались сочувствием и накладывали целый пакет разнообразной еды.
Тем, собственно, и питались горячие, хоть и нищие юноши. Девушки, правда, этой пищей брезговали, потому, наверное, что деньги у них еще оставались.
Праздник отшумел и промчался. Все начали разъезжаться. Кто-то отправился в Керчь, кто-то остался в Феодосии, самые нестойкие стали собираться на север, в сторону города Москвы. А самые закаленные отправились в Коктебель.
Здесь случилась незадача. В Коктебель из Феодосии ходил морской трамвайчик, а вот на него нужно было покупать билет. А стоил билет денег каких-то запредельных — копеек 30. Несколько билетов действительно купили, но желающих добраться до Коктебеля на халяву было значительно больше. А у твоего внука от многодневной усталости подкосились ноги, смежились очи, поникла голова, и он уснул непробудным сном. Товарищи его не бросили. Верный друг Слава взвалил тело на свои богатырские плечи и понес. Отягощенный немалым грузом, он шел впереди радостной толпы и размахивал над головой билетами на катер. Контролер его сурово остановил: «С мертвыми — нельзя». Слава сгрузил бездыханное тело на пирс, вытер пот и ответил: «Он пока не мертвый — он еще живой». И в подтверждение своих слов залепил несчастному крепкую оплеуху: тело замычало. «Вот видите», — удовлетворенно сказал Слава. И тут случилось непредвиденное: внезапно налетевший порыв ветра вырвал из его рук билеты и смел их с причала. Слава, ни секунды не раздумывая, с приличной высоты сиганул следом за ними. Он нырял куда-то глубоко, что-то ловил и показывал контролеру прямо из воды какие-то скомканные бумажки, сопровождая процесс уловления отчаянными воплями: «Вот билеты! Вот! Уплывают!»
