Когда старуху отодрали, врач приказала:
— Развяжите ее, отпустите в коридор, дайте ей халат…
И, о чудо! Коршунову одели, выпустили из наблюдательной. И вот она уже долетела до конца коридора, торжественно присела на край дивана и…замерла…
Девчонки обрадовались:
— Глядите! Коршунову отпустили!
— Ну что, Коршун, плохо в наблюдательной? — обняла ее за худые плечи Наркоманка. — Опять побили? Соскучилась? Споем!
И вдруг… эта… немая бабка…широко раскрыла беззубый рот и — запела!
— У меня-я-я-я жена-а-а-а, ой, ревнивая-я-я!
На удивление старуха пела громко, мощно, ее голос оглушил коридор, костлявое горло скрипело, но все были рады неубитой песне.
— За такую песню пряник можно дать! — девчонки начали баловать освобожденную.
Дарованная свобода за два дня преобразила старуху. Она расцвела, помолодела, на щеках выступил румянец, она перестала мочиться под себя, привела в неописуемый восторг дежурных:
— Надо же! Коршунова сама по большому сходила! Пол- унитаза навалила! И как только в ней держалось! Молодец!
— Поправляешься, Коршун? Скоро выпишут тебя, — шутила Наркоманка, — артистка ты наша!
…А бабка старалась, вспомнила песни и вспоминала, громкий басок трубил даже по ночам…
— Если петь умеет — сможет говорить.
Еще чуть — чуть и бабка могла бы рассказать — кто она? Откуда? Где ее родня?
Но вдруг ее снова привязали…
— Девчонки, а Коршун снова на привязи!
Старуха сидела на своем обычном месте, в ремнях. Глаз утонул в лиловом разводе.
— Нассала на диван! Ох, замучилась я с ней! — жаловалась санитарка, — Виде-е-еть не могу-у- у! У! У!
Ночью привезли новенькую. До утра она кричала и будила коридор:
— Где мама! Позовите маму!
Утром мы увидели ее. Она сидела на кровати в розовом домашнем халатике, ее глаза были закрыты. "Слепая" — зашептались девчонки. А новенькая продолжала голосить:
— Не трогайте меня! Не подходите! Убью! — и отчаянно молотила кулаками воздух вокруг себя, била по не-видимой цели…
Чтобы ее привязать, понадобилось пять широченных длинных ремня, которые для особого случая храни-лись у санитарок, и ужасно провоняли мочой. Ими зафиксировали каждый бунтующий мускул, пропустили ремни под мышками, обхватили ими шею, плечи, бедра, а запястья прикрутили мягкими чулками… Слепая билась, вырывалась, выдирала ноги из петель, продолжая дико орать:
— Не подходи! Всех вас накажут!
Даже после того, как ее спеленали в кокон, кровать ходила ходуном и мелко тряслась…
— Позовите врача! Кто здесь врач! Вы слышите? Ну так знайте: у меня две мамы! Два папы! Четыре дедушки и четыре бабушки! Муж и маленькая Лилька! Если со мной что-нибудь случится — вы все будете перед ними отвечать! Всех вас накажут!!! Они чувствуют, когда мне плохо! Они меня найдут! Они придут! И мама моя! Позовите врача!
Пришла врач, но она чем-то не понравилась слепой:
— Позовите другого врача! Я хочу, чтобы врач был мужчина!
— Здесь нет другого врача. Расскажи, что с тобой случилось.
— Дома были мама…папа…мы поругались… потом я легла и куда-то упала…..меня разбудил папа…и повел в больницу…там был врач…он мне сделал укол…и мне стало очень плохо… все стали бегать от меня…я кричала: "Не бойтесь меня!", но ко мне уже никто не подходил…Потом меня увезли…
Между тем новенькой поставили капельницу, потом вторую, и мне приходилось целыми днями держать ее за руку, следить, как бы игла не выскочила из вены, или кто-нибудь из буйных не опрокинул капельни-цу…Дежурили также и остальные девчонки, вся малина, кроме Зозули и Малолетки…Им почему-то никогда не доверяли этих больных…
Мы уже знали, что новенькую зовут Любой. У нее был послеродовой психоз.
Три дня она лежала под капельницей с закрытыми глазами, ничего не видела, зато все слышала.
— Не надо бить бабушку! Не обижайте ее! — заступалась она за Коршунову.
— Да кто ее бьет?! Это же не Коршунова — а Коршун! Она сама любому волосы выдерет!
— Ну я же слышала, как били! Не трогайте! Я все расскажу своему папе!
Бабка Коршунова влюбилась в заступницу. Перестала прорываться в коридор, целыми часами неподвижно стояла на четвереньках, не отрывая влюбленных глаз от новенькой. Потом решила перебраться поближе, но ремень позволил ей только положить руки на соседнюю кровать. Так она и замерла в стойке, преданно глядя на связанную Любу.
Через три дня слепая открыла глаза, нянечка удивилась:
— А мы лечим-лечим, и не знаем, что глаза у нее такие огромные!
И действительно — удивительные светло — ореховые, в поллица! Вот уж действительно: две мамы, два папы, четыре бабушки.
Красота аномальна, как любое уродство.
Неземные космические глаза, кукольный носик — идеальная формула вида, но не подобие современного человека. Все, кто вне времени, сходит с ума, или заведомо сошедши…Аномалии тела ведут к аномалиям духа. Время убивает залетевших к нам из будущего.
— А ты к о г о боишься? — спросила у меня вдруг Люба, понизив голос. Я же вижу — здесь все к о г о — т о боятся!
Всевидящая ты моя… Здесь все боятся одинаково. И я боюсь вот этой самой твоей, недавно — моей — кровати, этих стен, этих пронзительных криков: "Укольчики!", но больше всего боюсь слова "никогда"…(И только не надо! умоляю! не надо сыпать на голову мелких дрожащих червячков — бывших бабочек с оторванными крыльями… не надо…вы же видите: я уже седая!)
Не нормально — не свихнуться от родов в российских роддомах. Кто рожал — подтвердит: экстрим, русская рулетка: если не по твоим мозгам вся эта грубость, хамство, антисанитария и врачебная халатность, так уж но-ворожденный точно приговорен.
Привезли Чурочкину, еще одну роженицу.
Ее не стали привязывать, была она сонная, вялая, целый день лежала грузно и неподвижно…
— Не знаю, что со мной случилось…Вдруг расхотелось жить…Увидела свою смерть…
Ей поставили капельницу.
— Привяжите меня! — переживала она, — Вдруг я дернусь! Вдруг воздух в вену попадет!
Ее запястье к краю кровати чулком, но она продолжала умолять:
— Возьмите за руку! Держите меня! Умоляю! Это очень опасно, если воздух…
Вся ее постель была в молоке. Оно текло непрерывно и застывало под ней желтым неприятным пятном. Грудь ей перетянули, но это не помогало. Тайком от нянечек она и Люба сцеживали молоко в умывальник, хотя это почему — то не разрешалось.
— Нельзя цедить! А ну, пошли на место! — санитарка тут же загоняла их в палату…
В шестом отделении началась дизентерия, и больных стали переводить к нам. Утром в наблюдательной по-явилось Чудовище, маленькое горбоносое существо с разбежавшимися в разные стороны глазами необыкновенной синевы. И сразу же послышался настойчивый голос:
— Дай яблоко откусить! Дай середку доем!
Она залезла к Любе на кровать, обняла ее, прилипла, заканючила:
— Дай! У тебя много! Целый пакет!
Та не пожалела, угостила, но что тут началось! Словно очнулась вся наблюдательная, послышалось и справа и слева:
— Им дала, и мне — дай! Дай шоколадку!
— И конфету дай!
— Дай печенье! Дай пирожок!
Огромный пакет со сладостями тут же опустел. Последняя конфета исчезла в беззубом рту бабки Коршуновой…Нянечка замахала полотенцем на попрошаек:
— Что ж вы, бессовестные, все поели! Она же после родов! На питательном растворе целый день! Под капельницей!
Но голодная публика уже развернулась в сторону объемного пакета Чурочкиной:
— Дай яблочко-о! Дай, середку дое-ем!
— Как дам! Ы-ы! Чего шары вылупила! Ханыга! Закрой, ебало! Ы-ы! Ядрена вша!
Перевели еще одну новенькую из шестого на экспертизу. Она была недавно обрита под ноль, а глубокий ножевой шрам на щеке выдавал ее романтические будни.
— Ы-ых! В рот тебя! — она продиралась вдоль кроватей, знакомилась: настраивала пальцы козой и тыкала их в глаза больных. Те от нее прятались под подушки, но она и там находила свои жертвы, сдирала с лиц одеяла, дергала за носы, ставила громкие щелбаны в лоб.
Санитарка разозлилась:
— Нинка! А ну! Ложись! Чего ходишь! Не ходят здесь!
Ее затолкали на кровать, привязали, но она, извернулась, как змея, приподняла ножку кровати, сняла с нее петлю ремня и убежала в курилку.
— Ы-ых! Покурить дай! В рот тебя! Дай курнуть, говорю! — послышался ее простуженный басок из туалета…
Дежурные снова затолкали ее в наблюдательную, скрутили, привязали, но она перегрызла ремень, и снова убежала покурить…
Блатной уголок в туалете присмирел. Авторитет новенькой был непререкаемо высок. Паханка. Сама Зозуля давала ей махру, никто из малины не помогал санитаркам ее связывать, просто не откликались на вездесущее "Девочки помогите", и все. Но и жестоко связанная Нинка всегда находила множество способов освободиться.
