Он подплывает к моей кровати и начинает шептать! Он мне шепчет на ухо, одними губами! От него пахнет супом! Это невыносимо! От него пахнет хуже чем смертью! От него несет чесноком! Если я умру в эту минуту — я буду самым несчастным придурком на свете! Моя смерть пахла чесноком!!!! А он все шепчет! От его слов надо затыкать не уши, а нос! Его слова забивают мне ноздри! Дядя погружает меня в чесночное облако! Все! Все! Я пропал... А он еще и поет! Он поет мне про отца!
Вальс! Танго! Вы плыли вместе! Вы танцевали! Он был прекрасный плясун! Ты не знал?! Он только и знал что плясать! Тра-таритата! Он тебя кружил! А ты смеялся! Смеялся! Хохотал беззубым ртом! Твой рот, как сердечко! Пустое беззубое сердечко! Пустая дырка, набитая счастьем! Ты ржал, закатывался! Ну, щеки у тебя были! Глаз не видно! Вы кружились под пластинку! Да! При всем при том он тебя так любил!..
Он замолкает и закрывает рот. Этот мавр сделал свое дело! И теперь он может прополоскать горло! Мать смотрит на меня. Я вижу в ее глазах слезы. Слезы так видны в темноте! Особенно у нас. В нашей...
Она что-то шепчет... Я никак не могу понять! Я напрягаю весь свой слух! Я читаю по губам! А она раскачивается! Она танцует! Она напевает...
«... Он кружил тебя... Как во сне. Как во сне... Вот так... »
Мать шепчет: «И снова все кружится! Как тогда... Да что изменилось?.. Ничего. Ничего. Как жизнь прошла... Как жизнь... »
Но это она только так! Прикидывается! Стоит мне только замечтаться и все! Другая песня! Не песня даже, а так... Частушка про отца! Они из него могли теперь сделать все что угодно! Все, что их душенькам захочется! Дядя помалкивал! Он-то знал, что я ему не поверю! Ну и черт с ним! Потом вступала мать! Она-то думает, что меня проймешь! Эти слезоточивые рассказы! Вранье! Бутерброд! Ложь, намазанная на кусок вранья! Жирным слоем! Не скупясь! От души! Они смеются?! И они еще ржут надо мной?! У меня вытянулось лицо?! От удивленья?! А они смеются! Оба! Как они провели меня! Как купили!
Но они знали меру! Конечно! Убавляли пламя! «Иначе, — говорил дядя, — у меня говно вскипит!» Стоило мне только начать вертеть башкой туда-сюда, на мать, на него, как все кончалось. Смех. Его как не бывало! Мать вставала. «Ну, поднимай зад!» — говорила она себе. И все. Дядя тоже смывался. Без слов. Настоящие актеры! Чертова парочка клоунов! Выступили, состригли купоны и все! А ты оставайся! У них-то есть дела поважней!
Вот я и оставался. Ждал, пока мухи усядутся. И начинал их считать.
Наши мухи! Огромные! Как вши Геракла. Не меньше! Такие мускулистые. Всегда голодные! Наглые! Всегда над тарелкой с хлебом. Приходилось накрывать сразу, как поели. Другой тарелкой. Всегда так накрывали еду... А сейчас? Не знаете? Накрывают? Нет? Накрывают... Это хорошо... Да. Значит, накрывают...
***
Мать могла укачать кого угодно. Стоило ей только запеть, я тут же падал в сон.
Стоило ей только начать, без слов: «М-м-м, м-м- мм... » — и я уже спал. Веки перевешивали, и я падал в сон. Так странно... Я не могу до сих пор равнодушно слышать колыбельные. В них есть что-то от смерти. Да. Что-то такое. Вот именно этим они и воспользовались! Они нас укачали, усыпили! И меня, и отца.
Разве это трудно для такой сирены, как моя мать?! И жара, полуденная жара в саду, помню мальвы, огромные, и мужчина мочится долгой золотой струей с крыльца...
От ее голоса пчелы засыпали в цветах, рыбы останавливались и замирали в глубине, ветер стихал в листве, ласточки затягивали пеленой глаза и кукушка замолкала...
В этом зное, под солнцем, никто не спрашивал, сколько ему жить. Ни шагов, ни мычанья, ни лая.
Я спал как убитый. Отец взял меня к себе, на матрас, на матрас под яблоню, там тень, там прохлада, и меня несут туда, я чувствую: мое тело провисает в его руках... А потом меня кладут, и большое тело ложится рядом.
Мы спим оба, а мать, постепенно отдаляясь, нам поет. Она отходит, голос все дальше и дальше.
«Они спят?»
Мать подносит палец к губам: «Т-с-с-с!» Она продолжает петь, чтоб наверняка. Чтоб потом слышать наше с отцом дыхание, слившееся дыхание, дыхание усыпленных насмерть!
А ведь если б не я, если б он не взял меня с собой, они бы не смогли его убить! Даже мать не могла его усыпить! Но это когда он был один, без меня! Он лежал с закрытыми глазами и улыбался, а она пела пела пела...
«Ну давай, спи, ну сколько можно! У меня уже язык отсыхает! А ты все смеешься! Давай давай давай! Уже все песни пропела!»
Ха-ха-ха! Она врала! Все ходила по кругу, вокруг да около! Самую сильную, самую свою волшебную колыбельную она оставила про запас! В резерв! Последний удар! Чтоб наверняка!
Он бы мог спастись. Если б он знал, с кем имеет дело, с кем живет! Что стоило запихать в уши вату! Засунуть старые тряпки! Их полно было в доме! И сиди себе, улыбайся, глухой как пень, а она пусть чары свои распускает! Пусть старается, тратит волшебство! Пусть работает! А как же?! Даже ведьмы в этом мире должны вкалывать! Отрабатывать кусок хлеба!
Но нет. Отец был другой. В нем был изъян. В нем была рана. И вот она искала эту рану. Да. Его уязвимость. И она нашла...
Он казался таким могучим, таким недоступным ни для какого колдовства. Я гадаю теперь, какая это была рана, где его уязвимость. Лежа там, под яблоней, в тени сада, он раскрыл свою рану. Она проявилась. Но что это было?
Я даже пробовал тайком ложиться потом под это дерево! Нужно ведь было почувствовать себя им! Стать им в тот момент, когда она его предала!
Стать им, когда он лежал, засыпая, а эта чертовка пела ему, шептала в ухо, близко, близко, еще ближе... Она, казалось, хотела войти в него, проникнуть ему в ухо! Как червячок! Как паучок! И пела пела шептала, чтоб что-то в нем открылось, а она тут как тут, как пчелка — раз и нырнула в цветок!
Она нашла его рану. И проникла в его душу...
Это была его судьба. Он имел судьбу. Поэтому. У него была такая судьба! Вот это-то и хотела узнать эта ведьма. Его судьбу! И никто, даже он сам, не мог изменить свой полет, свое скольжение к смерти. Никакое волшебство не могло поднять его над судьбой.
Мне становилось страшно, когда он входил в мои сны. Я так сжимал челюсти, что потом, утром, вся рожа болела! Будто всю ночь грыз орехи!
Но это еще ладно! Я-то хотя бы мог проснуться, пусть и со сведенными челюстями, но проснуться! А он? Он — нет. Нет...
Мы лежим в этом саду. В саду предательства, такие спокойные, как солдаты, как солдаты, которых уже никто не может ни убить, ни предать... Мы спим, глубоко-глубоко...
Но как оказалось, ха-ха, мертвых солдат, глубоко спящих, как раз и легче всего предать!
Тень. Чья-то тень наползает. Конечно, это же дядя! Как я сразу не догадался! Теперь дело за ним. Его подружка, сучка сделала свое дело, и теперь дело за ним! Но что он сделает? Я готов вскочить! Разбудить отца! Не спи! Очнись! Измена!
Бить его, по лицу, по незнакомому, по лицу, которого никогда не видел, по солнечному лицу, рвать одежду, тащить, плеснуть воды в лицо! Только вставай! Вставай!
Но я не мог даже пальцем двинуть. Это все ведьма поработала! Я не мог даже открыть глаза. Веки! Ха- ха! Да легче ресницами кирпич поднять, чем веки!
Тень остановилась над нами. Я слышу, как они перешептываются. Дядя и его сестренка! И тут я чувствую, как тело рядом со мной, мой отец, начинает уменьшаться! И кто-то его берет на руки! Когда раньше я бы мог себе это представить? Кто это смог его оторвать от земли?!
Ведьма взяла его тело, ставшее легким, как перышко. Она взяла его на руки и, напевая, унесла... Он уменьшился! Превратился в червячка! В зародыша! Чтоб он не проснулся, она продолжала напевать... Так она и меня укачивает, поет поет, а потом несет, несет, несет в кроватку и там кладет, чтоб я ни хрена не понял! И, отходя, все поет поет поет... Эту свою колыбельную... Может, она меня отпевает?.. Может, я умер?.. Ведь всегда в колыбельных слышны эти песни по мертвым. А дальше я уже храплю... Дальше — все...
Так и здесь. Она его несла, продолжая напевать, нашептывать на ухо. А на его место, на еще горячее место моего отца рядом со мной лег дядя.
Что было потом? Ничего не было... Ха! Ничего! Абсолютно никакого следа... Я уже об этом и думать забыл. Серьезно... Там, где долг, там всегда чувство вины. Они всегда в одном кармане! Орел и решка на монетке! Да! У меня нет таких денег. Нет и все! Ни в одном кармане, ни в другом. У меня орел и решка — отдельно... Теперь... Да. Я их не путаю. Еще ни разу...
***
Что-то было не так во всем нашем роду! А? Нет? Вы так не думаете? Это можно заметить невооруженным глазом! Но как раз род и вооружил наши глаза! Чтоб никто ничего не видел!
Эти стоны матери и шепот Ольги: «Не трогай ее! У нее месячные! Тих-х-хо! Чё топаешь?!.. »
Хмурое лицо дяди.
«Опять? Да сколько можно?! Сколько! О-о-о! — причитала мать. — Моя башка! Ох, голова! Как обручи!»
Соседки останавливались от ее крика. Они замирали... Я думаю, мать сама себя не слышала.
Настоящее страдание вызывает уважение даже у счастливых. Уж не говорю про несчастных! Соседки, оцепенев, стояли посреди дороги. Почти каждое воскресенье было одно и то же, но они никак не могли привыкнуть. В этой головной боли, в этом вопле они чувствовали что-то, от чего их кровь, старая кровь замирала в жилах!
