Что-то было не так во всем нашем роду! А? Нет? Вы так не думаете? Это можно заметить невооруженным глазом! Но как раз род и вооружил наши глаза! Чтоб никто ничего не видел!
Эти стоны матери и шепот Ольги: «Не трогай ее! У нее месячные! Тих-х-хо! Чё топаешь?!.. »
Хмурое лицо дяди.
«Опять? Да сколько можно?! Сколько! О-о-о! — причитала мать. — Моя башка! Ох, голова! Как обручи!»
Соседки останавливались от ее крика. Они замирали... Я думаю, мать сама себя не слышала.
Настоящее страдание вызывает уважение даже у счастливых. Уж не говорю про несчастных! Соседки, оцепенев, стояли посреди дороги. Почти каждое воскресенье было одно и то же, но они никак не могли привыкнуть. В этой головной боли, в этом вопле они чувствовали что-то, от чего их кровь, старая кровь замирала в жилах!
Мать слепла от крика.
А стоило ей на секунду очнуться, она видела перед собой кучку соседок с глазами как половники!
«Ну чт-о-о-о... — стонала она. — Что вам надо?!»
Они начинали советовать. «То приложи. А вот шалфей. Моему помог. Тысячелистник. Зверобой. Лепестки красавки. Да какие лепестки?! Какой красавки?! Ей помогут медвежьи ушки! Только они. Да- да! Как рукой снимет!»
Ха-ха! Они ей, колдунье, советовали! Ей! Что куда приложить! Мир точно вывихнул сустав! Все пальцы! Печень мира перевернулась... Сердце оторвалось... И уж травкой его не вернешь.
Наверное, она единственная знала, что это. Эта боль... «Ох, моя проклятая головушка!» — кричала она. Теперь я знаю: она попадала в точку! Может быть, так она отпугивала проклятье? Или пыталась перекричать, обмануть тех демонов, которые терзали ее мозг! Ее череп, шею, позвоночник и все кости! Все! Включая мизинец на ноге! Соседки чуть не крестились от суеверного ужаса. Стоило матери только начать! Всегда, каждое воскресенье! Эти воскресенья! Думаю, в аду всегда воскресенье! Вечное воскресенье.
Мать открывала окна, а потом и двери! Она металась по дому, как пуля со смещенным центром тяжести! Она была готова снести стены! Обрушить на себя потолок! На свою голову! На демонов, которые топтались, плясали на ее воспаленном мозгу! Я от всей этой свистопляски забирался на чердак. И оттуда следил за событиями. Иногда мне казалось, когда мать стонала, что она будто рожает! Что она будто никак не может родить! Она так страдала... Будто — вот сейчас родит! Да! Кого?! Не важно! Такая боль!
На чердаке ко мне приходили диковинные мысли. Я будто сидел на мачте корабля, как кот, как медвежонок, а внизу, в трюме, полыхал пожар! Мне лезло в голову всякое. А эта ведьма, моя мать, вылезала в окно по пояс! Даже в ноябре! Для нее это было просто — выставить две рамы! Она была как обезумевший слон! Эта ее дикая головная боль. Она стонала, кричала, а потом, на второй день, голоса уже не оставалось. Она сидела где-нибудь в темноте, в чулане, за полками с крупой и молча раскачивалась. Держала голову руками... Молча... Раскачивалась. Рот открыт, но крика нет. Пустой рот. Даже боли в ней уже не было! Ни звука, ни дыхания во рту.
Я ни черта не понимал, что происходит. Никто кроме них, кроме матери и дяди, не знал, в чем дело. Ольга шипела на меня, стоило мне кашлянуть, стоило пукнуть, как она грозила кулаком! Еще бы! Она меня могла тогда убить! Запросто! Это ведь была эпоха их взаимопонимания!!! Она садилась к матери, когда та телек смотрела, и клала голову ей на колени! Я должен был перестать дышать! Это был святой момент! Их тихое взаимопонимание! Часы исповеди! Ольга шептала шептала шептала, а мать кивала кивала кивала, дескать, правильно, дочка! Правильно! С ними так и надо!
Черт, больше всего меня злило, когда они начинали тихо смеяться! Представьте-ка себе, такая исповедь! Как вода сливается с водой, они понимали без слов друг друга! Это была исповедь глухих! Я сначала думал: они надо мною смеются! Как бы не так! Они просто смеялись! С таким же успехом они могли смеяться над пятном на обоях! Над засохшей мухой! Или разыскивая пятилепестковые цветочки сирени! Все равно! Какая разница? У них была одна кровеносная система! Один малый и один большой круг на двоих! Одно сердце и печень! Я мотал башкой, охуевая, как моя сестрица может мурлыкать свои секреты, свои весенние тайны этой ведьме! Нашей матери!
Они были действительно сообщающиеся сосуды. Стоило матери понюхать пивную пробку, Ольга уже пошатывалась! Стоило ведьме замереть, вытаращившись в окно, Ольга тоже затихала. У них была одна жизнь, одно дыхание, одни вкусы. Ни та, ни другая вытерпеть не могли ни дня без мяса! Под вечер они, порыкивая, рыскали по дому! Принюхиваясь к тушившейся в печке говядине! Они ели ее вдвоем, молча. И напоминали двух сказочных птиц, двух хищных птиц, немигающих и одиноких.
Никто не знает, что питает корни самых чистых трав и цветов... Никто не знает, что лежит в корнях святых лилий.
Лилии... Да. Эти белые цветы... Вот откуда была у меня такая жажда лилий. Белые цветы и солдаты. Белые речные цветы и солдаты... Грязные сапоги и земля...
***
Впервые я увидел солдат у матери. Да. В аптеке. Кто- то из них заболел. Они купили то, что нужно, и ушли. И все. Ничего больше. Они мне подмигнули и все.
После того раза я стал ходить к ним на гору. Тайно, конечно. Да. Тайно от всех. Притаившись в своем секрете, я иногда засыпал. А они все не приходили и не приходили! Так было два раза. Я приходил зря. Их не было. И только на третий раз я их выследил.
Спрятавшись за камнями, я смотрел во все глаза. Как они копают землю.
Да им было наплевать. Что им подросток, который спрятался и во все глаза смотрит? Они привыкли, ведь подростки, дети любят солдат, визжат от солдат!
Они копали яму. Под палящим солнцем, голые торсы, рукавицы, блеск мускулов, пот, стекающий по ложбинке спин... Так я был близок к ним, что видел эти струйки.
Они не переговаривались, копали в полном молчании. Лопата втыкается, спина выпрямленная, сжатые губы, нога в сапоге упирается, втыкает, а потом наклон, снова блеск, перекатываются мускулы на спине, и так все глубже и глубже...
Это было похоже на борьбу. И одновременно в том, как они молча работали, молча погружались в яму, было что-то мрачное, что-то серьезное.
Меня это поразило. Такая ясность, да, такая ясность их тел, обнаженность их мышц... Ясные движения и земля... Земля вся спутанная, хаотичная, мутная... Казалось, они копают реку! Дикую, весеннюю реку.
Мои глаза начали блуждать, косить, бегать! Гора, кусок реки, ее блеск, жидкие леса на горизонте, облака, тонкие, как скрученная вата, едва заметные.
От красоты я всегда начинал косить. Глаза туда- сюда и снова к красоте! В сторону, вверх, снова в сторону, хлоп-хлоп, и снова по кругу! Думаю, это нормально. Естественно! От красоты не знаешь, куда смотреть! Не можешь смотреть и не можешь отвести глаза...
А потом мало-помалу мои уши из бордовых, горячих снова становятся обыкновенными, свиными.
На горе это был только первый глоток! Потом, когда я плясал пьяный для них, много позже, — вот тогда это было да! Рожа у меня вообще вывернулась наизнанку! Даже дома, примчавшись домой, я никак не мог угомониться! Я собрал всю одежду! Всю! Не только дяди Пети, но и матери! Ее юбки, ее платки, а у нее было целое царство платков! Тысячи! Разных! Я открыл шкаф и вывалил все на себя! А потом все, что удалось собрать с одного раза, сгреб в охапку и, как куча, летящая тряпочная куча, снова помчался в гору! Потом вернулся и затолкал все это в мешок.
Вперед, снова к солдатам! Они падали со смеху! Я хотел все отдать! Все! Глаза не просто косили, нет! Они совсем сбились в кучку! У носа! Солдаты ржали, а я метался по горе, уговаривал, заставлял примерить!
Я вывернул этот мешок и опозорился! Они как сидели, так и легли!
Ольгины шмотки! Я их донашивал следом. Мать не успеет постирать, как я уже тут как тут! Ее запах! Ее подмышки! Я оттягивал свитер и нюхал нюхал... Закрыв глаза! Я видел быстрые сны! А ее синий свитер, без горла! Я не понимал, что происходит! Он был хитро связан, наизнанку. Я его обожал. Натянув, вертелся перед зеркалом! Я становился другим. А ее трусы?! От волненья там, на горе я их надел на голову! Как панамку! Солдаты упали! Они держались за ремни! От смеха на них могло все полопаться! Я ползал по земле с трусами на башке! Мне хотелось провалиться сквозь землю! В самую гору! А они начали доставать из мешка остатки. Юбки, трусы матери, ночная рубаха, два полотенца, носки какие-то! Зажмурившись, я узнавал это все. Одно за другим! Они подыхали со смеху! Да! Снова хохот! Опять вокруг меня помирали со смеху! Я стоял на четвереньках, так вылупив глаза, что они повисли и болтались! На зрительных нервах! На ниточках!
Это было восхитительно! Хаа-ха-ха-ха! Все покатывались! Я, как купец, казал товар лицом! Что мною двигало?! Что они подумали? Не знаю. Мне было насрать! Я потом даже заболел от этого возбуждения! Не мог связать двух слов. Мне стало лень! Все лень. Даже чихать! Да! Я не вру! Нет! Я вздыхал вместо чиха!
