Someday, my prince will come[20]
Боб не слишком много чего помнил, с каждым днем он помнил все меньше. Маковые поля неуклонно разрастались, гектар за гектаром, захватывая все пространство на плантациях его мозга и поражая забвением все, что только попадалось на пути. Забвение – это маленькое самоубийство, которое нам дозволено. Теперь он помнил только, что Европа – это место, где с потолков дешевых меблирашек свисают одинокие обнаженные лампочки. И если пройтись по комнате, они начинают качаться над головой, а иногда даже и падают. Впрочем, для Боба звук разлетающейся на куски лампочки был вполне приятен. Он не смог бы объяснить почему, – быть может, сам факт, что нечто лопается вдребезги, доказывает, что матка вселенной все-таки понемножку сокращается, а это, в конце концов, уже облегчение.
Боб не смог бы перечислить названия всех городов, в которых они играли во время своего европейского турне. И все-таки он запомнил, что, когда их поездка уже совсем подходила к концу, из парижского пансиона «Маргерит» пропал весь багаж и большая часть заработанных денег. Плод упорного трехнедельного труда – коту под хвост. Старушка, державшая пансион, говорила, что оплату можно отложить, что она готова подождать и до следующей недели. Чудеса великодушия! Можно заплатить и на следующей неделе. Вот что она им сообщила, не поднимая глаз от сотен железнодорожных путей, набранных петитом в газете «Фигаро». Комиссар полиции тоже ничего не хотел слышать об этом деле. Такие вещи случаются, ведется расследование. «Vous âtes dans le neuviиme arrondissement. Ce n'est pas un bon arrondissement».[21] И наконец, заместитель секретаря американского посольства объявил им, что понимает их положение, что ему искренне жаль и что они могут позвонить из посольства в Нью-Йорк всего за пять франков: где есть доверие, нет места формальностям, – вот как он выразился. Да уж, поистине щедрый заместитель секретаря посольства. У Боба возникло мгновенное видение: чиновник болтается на проводе в одной из гостиничных комнат, зажав в зубах горящую лампочку, пытаясь освободиться из металлической петли, уже задыхаясь и суча ножками в нескольких сантиметрах от пола. Такие видения действительно помогают: где есть доверие, нет места формальностям.
Доверяй воображению, и оно вздернет твоих врагов и утишит боль в твоих язвах. Неплохой постулат для какой-нибудь новой секты.
Взъяренный Николас неожиданно заорал на этого посольского лампочного патрона по-русски – Боб впервые слышал, как Николас говорит на родном языке; он никогда этого не делал, хотя и пользовался артистическим псевдонимом Николай Голобородько, – и чиновник посмотрел на них с недоверием, словно желая сказать: «Только этого мне и не хватало: один черный, другой красный, прямо пиши натюрморт в стиле кубизма!..» Прежде чем успели зазвенеть тюремные кандалы, Боб ухватил Николаса за загривок и вытащил с дипломатической территории.
Три, два, один, ноль. Сейчас разорвет лампочку, зажатую в зубах сотрудника посольства. Его язык не перестанет кровоточить до конца дней.
Небо над их головами, земля под их подошвами. А посредине – ничего. Нет ни меда, ни воска.
Их концерт в Сен-Жермен-де-Пре смотрелся в точности как очередная ступенька в преисподнюю, как новый лифт на эшафот, но вот чудесным образом в перерыве этого концерта без ритма и без свинга кто-то тихонько постучал в райские врата.
Боб сначала увидел ее отражение в зеркале: в красной шапочке и в узком платье с китайскими мотивами. Вместо того чтобы обернуться и прямо посмотреть на дверь, Боб продолжал глядеть в отражение и сам себя спрашивал, неужто это зеркало обкурилось марихуаны, – иначе как объяснить, что обычное зеркало обладает способностью отражать то, что находится по другую сторону океана.
Это была она.
Скорее всего, они простояли обнявшись немало времени. Когда Боб все-таки открыл глаза, Николас уже выскользнул из гримерки, точно бесшумная белка.
– Не могу я больше с этим гадом. Я его бросила.
– Твоего мужа?
– Не знаю, где была до сих пор моя голова. Я люблю тебя, Боб.
– Хочешь, чтобы я был с тобой?
– Да.
– Чтобы содержать в доме диких животных, требуется специальное разрешение, ты слышала об этом?
Клара расхохоталась, подписывая своим смехом вступление во владение. На деньги, полученные за последний концерт – а это был весь их капитал, – они приобрели двадцать граммов марихуаны и три билета на поезд. Проведя в пути восемнадцать часов, они прибыли в Роттердам. В этом городе им нужно было отыскать квартал под названием Боливия – квартал-страна, подумалось им, состоящий из маленьких узких зданий, не больше четырех этажей в высоту. Когда они оказались там, следовало расспрашивать о заведении с претензией на оригинальность, которое в последнее время было закрыто для посетителей, о заведении с большими окнами, из которых открывался вид на море и на город, под названием «Beluna Moon». Заправлял там некто Сонни Пикерас. Стоит музыкантам дать в «Белуне» несколько концертов, и они с избытком окупят весь понесенный ими ущерб. По крайней мере, так им обещал антрепренер.
– Эти голландцы совсем чокнутые, вообще цены деньгам не знают. Пикерас – он из таких. Само собой, сидит по шею в грязи… Ну да ведь вас не интересует, откуда берутся деньги, или я ошибаюсь?
Ответа не последовало.
– Так я и думал. Пикерас использует «Белуну» и музыкантов, чтобы отмывать бабки. Я рекомендую именно вас, потому что очень вас уважаю, не думайте, что я послал бы туда кого попало. Последним был Декстер Гордон, и с тех пор уже немало лет прошло. Только одно вам хочу посоветовать: даже не думайте тягаться с Пикерасом. Вам ясно?
Им было ясно.
Несмотря на несколько обшарпанный и потускневший вид «Белуны» снаружи, изнутри она смотрелась скромно и элегантно. Пройдя через дверь-вертушку, они уперлись взглядом в помост для музыкантов, намного более просторный и удобный, чем обычно. Барная стойка была очень длинная, а в конце ее, в глубине помещения, располагался бильярдный стол. Этот самый Пикерас выглядел как гангстер из былых времен – теперь таких уже и не осталось. Те, кто на него работал, обращались к нему «Доктор». Боб решил, что это, видимо, из-за белого цвета его одежд. Однако это было не единственное его прозвище: некоторые называли его Ноунек, потому что у Сонни Пикераса почти не было шеи.[22] Этот тип, навсегда укрывшийся за баррикадой письменного стола в своем кабинете, напоминал черепаху, панцирем которой служил огромный стул.
– Простите, Доктор, снаружи вас спрашивают двое музыкантов. Говорят, их прислал кто-то там из Парижа.
– Пусть войдут.
Пикерас выглядел лет на сорок. У него были черные волосы, которые он всегда зачесывал назад. В свете настольной лампы бриолин на его гладкой голове слегка отблескивал. Как утверждали злые языки, этот человек заставил своего телохранителя проглотить бильярдный шар – за то, что тот слишком заглядывался на одну из его подружек. Прежде чем принять решение, Доктор хотел, чтобы они вышли на подмостки и сыграли. Потом мистер Ноунек жестом показал: достаточно – и еще раз взмахнул рукой, приглашая музыкантов подойти к столу. Он поджидал их с улыбкой намного более приветливой, чем несколько минут назад. Обоим пожал руки: – Допустим, допустим, допустим… Я вижу, что теперь, для разнообразия, мне присылают отборную икорку…
Не успели Боб и Николас усесться на стулья с неудобными спинками, перед ними на столе очутились два листа бумаги – по одному на каждого. Это были контракты, отпечатанные на машинке с одиночным интервалом и, как ни странно, уже снабженные подписью Пикераса в правом нижнем углу. Ноунек был не из тех, кто тратит время на всякие глупости. Он даже не дал им возможности прочесть все параграфы контракта.
– В переводе на доллары этот составит пять тысяч в неделю. Само собой, никаких налогов. Мы закрыты по понедельникам. Расположиться можете в «Nice Katilu», это здесь, неподалеку, в нашем квартале. Вопросы есть?
Вопросов не было.
– Вы начинаете завтра.
В ночь своей премьеры, проходя через дверь-вертушку, Боб и Николас увидели какие-то тени в дверных стеклах, в то время как створки проворачивались, точно револьверный барабан. В то самое время, когда они входили в «Белуну», на улицу выходили двое мужчин с намного более мрачными и испуганными лицами. Один из них, скорее всего, в прошлой жизни был верблюдом; так же как и Боб, под мышкой он держал футляр для трубы. Их взгляды пересеклись. Это закон жизни: чтобы нашлось место для новых, прежним нужно сойти со сцены. Покидая револьверный барабан, Николас пожал плечами, и оба музыканта без колебаний прошли внутрь заведения.
Иного выбора у них не было.
Лошадь скакала по слегка завихренным складкам необъятной пустыни. Глаза ее были матовыми, словно черный мрамор, а бег ее не имел определенного направления. Единственным ее ориентиром служила отдаленная точка на горизонте, где к небу возносилась почти неразличимая струйка дыма. Вокруг шеи лошади была завязана труба. И никакого всадника.
