Рот-говорун разочаровал. Сначала капитан-лейтенант выдал довольно бесцветный обзор сведений, имеющихся в любом флотском календаре. Задачи подводных лодок. Действия немецких субмарин в Первой мировой войне: Веддиген[29], U-9, подводные лодки решают исход битвы за Дарданеллы, уничтожив большое количество вражеских кораблей общим водоизмещением около тринадцати миллионов тонн, потом наши первые двухсотпятидесятитонные субмарины, подводный ход на электромоторах, надводное плавание — на дизелях, Гюнтер Прин[30] и его U-47, капитан-лейтенант Прин топит линкор «Ройал оук» — все это мы уже знали сами; и про крейсер «Репалс», и про Шухарта[31], который потопил авианосец «Кариджес», и так далее, и так далее. Но он продолжал в том же духе: «…Команда — это спаянный коллектив, вдали от родных берегов, чудовищные нервные перегрузки, только представьте себе нашу подлодку в Атлантике или Ледовитом океане, теснота, как в банке со шпротами, сырость, духота, экипажу приходится спать на запасных торпедах, сутками пусто, горизонт чист, но наконец — караван под усиленным конвоем, тут нужна абсолютная слаженность, ни единого лишнего слова; когда мы двумя торпедами прямо по центру корпуса потопили наш первый танкер „Арндейл“, водоизмещение семнадцать тысяч двести тонн, спущен на воду всего лишь в тридцать седьмом году, я вспомнил — верьте или нет — вас, дорогой доктор Штахниц, и, не выключив громкую связь, начал чеканить вслух „qui, quae, quod, cuius, cuius“, пока техник-инженер не откликнулся в переговорное устройство: „Браво, господин капитан-лейтенант, сегодня вы с уроком справились на „отлично“!“ Но боевой поход состоит не только из атак и команд „первый, второй торпедные аппараты, пли!“; сутками изматывает качка, лодку ворочает и болтает, а над ней — сплошное небо, аж дух захватывает, зато закаты бывают, доложу я вам…»
Капитан-лейтенант с железякой под самым подбородком хоть и имел на собственном боевом счету двести пятьдесят тысяч тонн, легкий крейсер класса «Диспетч», а также большой эсминец класса «Трайбел», однако свое выступление он заполнил не столько подробным отчетом о своих успехах, сколько многословными описаниями природы, прибегая к смелым сравнениям: «…когда субмарина идет на смертоносную встречу, за ней тянется кильватерная струя, ослепительно белая и пенистая, она похожа на дорогой кружевной шлейф нарядной невесты, а взлетающие брызги — на подвенечную фату».
Захихикали не только девочки с косами и косичками, однако следующая метафора тут же заставила забыть о невесте: «Подлодка похожа на горбатого кита, а носовые буруны — на завитые гусарские усища».
А еще капитан-лейтенанту удавалось произносить сухие технические термины с такой интонацией, будто это загадочные слова из старинной сказки. Вероятно, он адресовал выступление скорее своему бывшему учителю немецкого языка, папаше Брунису, большому поклоннику Эйхендорфа, нежели нам; недаром Клозе не раз упомянул красочную риторику его школьных сочинений. Звучали слова вроде «водоотливной насос» или «вахтенный рулевой». Говоря про «компас-матку» или «репитер», он, видимо, собирался нас удивить. Однако мы давно знали все эти премудрости морского дела. И все-таки голосом сказочника он продолжал вещать о «собачьей вахте», «сферической переборке» или «зыбистой толчее», отчего создавалось впечатление, будто это старый добрый Андерсен или братья Гримм рассказывают нам про таинственные радиолокационные импульсы «асдик».
Чувство неловкости возникло, когда он начал живописать закаты: «Прежде чем лодку накрывает атлантическая ночь, волшебно сотканная из непроглядной черноты вороньего крыла, разворачивается такая цветовая гамма, которой никогда не увидишь у родных берегов, — разгорается оранжевое зарево, неестественно сочное, невесомое. С драгоценной бахромой по краям, словно на полотнах старых мастеров, а среди зарева проглядывают нежнейшие перистые облака — какое чудное свечение над кроваво-алым, колышущимся океаном!»
По воле капитан-лейтенанта с железякой на шее гремел и журчал цветовой орган, спектр которого простирался от белесой голубизны до холодной глазурованно-лимонной желтизны и дальше до коричневатого пурпура. Небо вспыхивало алым заревом. Появлялись облачка, сначала серебристые, потом они наливались тяжелой синевой. «Так истекают кровью птицы и ангелы!» — произнес рот-говорун, после чего посреди дерзкого и вместе с тем буколического описания картин природы из облаков выскочил гидроплан «сандерленд», взявший курс на субмарину, однако гидроплан ничего не смог поделать с подлодкой, а рот-говорун, отказавшись от метафор, перешел ко второй части выступления, сухой, деловитой и как бы второстепенной: «Заглянул в перископ. Атака удалась. Похоже, рефрижератор. Идет на дно, зарываясь кормой. Командую погружение на сто десять. Идет миноносец, пеленг сто семьдесят; лево руля десять, новый курс сто двадцать — есть сто двадцать, шум винтов удаляется, вновь усиливается, пеленг сто восемьдесят, глубинные бомбы — шесть, семь, восемь, одиннадцать, гаснет свет; наконец включается аварийное освещение, посты докладывают — все в порядке. Эсминец останавливается. Последний пеленг сто шестьдесят, лево руля десять. Новый курс — сорок пять…»
К сожалению, за этими действительно увлекательными эпизодами вновь последовали описания таких явлений природы, как «атлантическая зима» или «свечение воды в Средиземном море», а также жанровая сценка «Рождество на подлодке» с непременной метлой, исполняющей роль рождественской елки. Под конец он вознесся почти до мистических высот, сравнивая подлодку, идущую домой после выполненного боевого задания, с возвращением Одиссея и прочей мишурой: «Первые чайки возвещают близость берега».
Не помню, завершил ли оберштудиенрат Клозе это выступление обычным напутствием: «А теперь за работу!», или же мы спели «Нам бури по нраву!». Яснее мне помнятся приглушенные, уважительные аплодисменты, поднимающиеся девочки и их косы. Когда я поискал Мальке глазами, его уже не было; у правого выхода лишь несколько раз мелькнул его прямой пробор, а поскольку за время выступления ноги у меня затекли, я не сразу выбрался из оконной ниши на вощеный пол актового зала.
Я сошелся с Мальке только в раздевалке, но как-то не мог сообразить, с чего начать разговор. Пока мы переодевались, пронесся тут же подтвердившийся слух: нам выпала высокая честь, ибо капитан-лейтенант хоть и немного утратил прежнюю спортивную форму, однако попросил своего бывшего учителя гимнастики Малленбрандта разрешить ему позаниматься вместе с нами в старом добром гимнастическом зале. Во время сдвоенного урока гимнастики, которым обычно заканчивались субботние занятия, капитан-лейтенант показал, на что способен, сначала нам, а потом ученикам выпускного класса, присоединившимся к нам в начале второго урока.
Коренастый, хорошо сложенный, с густой темной растительностью, он получил от Малленбрандта наши традиционные красные спортивные трусы и белую майку с красной нагрудной полосой и вышитой на ней буквой «С». Пока он переодевался, его обступила ватага ребят. Посыпались вопросы: «…можно взглянуть поближе? Сколько нужно времени, чтобы заслужить?.. А если?.. Вот приятель моего брата, который служит на торпедном катере, рассказывал…» Он терпеливо отвечал. Иногда смеялся, беспричинно, зато заразительно. Раздевалка ржала; я обратил внимание на Мальке, потому что он не смеялся, а был занят тем, что аккуратно складывал и развешивал свою одежду.
Свисток Малленбрандта призвал нас в зал к турнику. Урок вел капитан-лейтенант при деликатной поддержке Малленбрандта; особенно напрягаться нам не приходилось, так как ему самому хотелось продемонстрировать все упражнения, в том числе большие обороты на турнике с соскоком ноги врозь. Не уступал ему кроме Хоттена Зоннтага только Мальке, на которого даже смотреть было жалко, настолько тяжело вымучивал он обороты и соскок с криво разведенными коленями. Потом капитан-лейтенант показал хорошо выстроенную композицию вольных упражнений, а кадык у Мальке все еще продолжал ходить ходуном. Исполняя прыжок ласточкой с разбега через семь человек, смягченный кувырком вперед, Мальке, неловко приземлившись, похоже, подвернул ногу, поэтому сел со своим неуемным кадыком в сторону, а потом и вовсе исчез, когда в начале второго урока к нам присоединились одиннадцатиклассники. Лишь в баскетбольном матче против одиннадцатиклассников он снова принял участие, даже забросил три-четыре мяча, но мы все равно проиграли.
Наш неоготический спортивный зал выглядел настолько же торжественно, насколько церковь Девы Марии в поселке Новая Шотландия имела строгий спортивный характер бывшего гимнастического зала, спроектированного в современном духе, как бы ни пытался его преподобие отец Гусевский заполнить цветными гипсовыми статуями и собранной по разным запасникам церковной роскошью просторное помещение, освещенное широкими окнами. Если там над всеми таинствами господствовал яркий свет, то мы занимались гимнастикой в полумраке: у нашего зала были стрельчатые окна, обрамленные кирпичным орнаментом с розетками и «рыбьими пузырями». Если в церкви Девы Марии приготовление даров, пресуществление и причастие казались деловитой процедурой, лишенной всякой таинственности — вместо гостий здесь вполне могли бы раздаваться какие-либо инструменты или, как это бывало раньше, спортивные снаряды вроде бит для шлагбаля, или эстафетные палочки, — то мистическое освещение нашего спортзала превращало даже простую жеребьевку двух баскетбольных команд, призванных завершить урок гимнастики энергичной десятиминуткой, в нечто похожее на рукоположение или конфирмацию: после жеребьевки команды смиренно отступали в сумеречную тень, будто после священнодействия. Особенно в солнечную погоду, когда лучи утреннего света пробивались сквозь листву каштанов на школьном дворе в стрельчатые окна зала, а мы выполняли гимнастические упражнения на кольцах или трапеции, здесь благодаря боковому освещению возникали весьма романтические эффекты. Напрягая память, я и сегодня вижу перед собой, как коренастый капитан-лейтенант в алых, словно министрантское облачение, спортивных трусах нашей гимназии легко и ловко выполняет упражнения на трапеции, вижу в косых, подрагивающих золотом лучах солнца его ноги — он был босиком — с безупречно оттянутыми носками, вижу его руки, которые — он внезапно сделал вис на коленях — протянулись к этим дрожащим золотыми пылинками лучам; под стать чудесному, старомодному спортзалу, стрельчатые окна освещали и нашу раздевалку. Поэтому мы прозвали раздевалку «сакристией».
