Украдкой — хотя все глаза были устремлены на Бушманна — я поискал взглядом Мальке и сразу нашел, ибо темечком чувствовал, где именно он распевает про себя гимны Деве Марии. Уже полностью одетый, он стоял неподалеку, но в сторонке от общей толчеи, застегивая верхнюю пуговицу на рубашке, которая, судя по фасону и рисунку в полоску, досталась ему из отцовского наследства. Застегнуть пуговицу мешала особая примета.
Мальке выглядел спокойным, если не считать суеты пальцев у горла и играющих желваков. Поняв, что пуговицу над кадыком не застегнуть, Мальке достал из нагрудного кармана еще не надетого пиджака смятый галстук. Никто в нашем классе не носил галстук. Некоторые франты из числа выпускников и десятиклассников носили дурацкие «бабочки». За два часа до живописующей природу речи, которую произнес с кафедры капитан-лейтенант, ворот рубахи у Мальке был еще открыт, однако в нагрудном кармане его пиджака уже лежал наготове галстук, ожидая подходящего момента.
Галстучная премьера Мальке! Не подходя слишком близко, поглядывая на некотором отдалении, скорее для порядка, в единственное, усеянное пятнами зеркало, он повязал — безвкусный, на мой сегодняшний взгляд — галстук в крупный разноцветный горошек под высокую стоечку воротника, завернул воротник, поправил чересчур большой узел и сказал негромко, но внятно, так что его слова были услышаны несмотря ни на продолжающийся допрос, ни на звуки оплеух, которые вопреки протестам капитан-лейтенанта без устали размеренно отвешивал Малленбрандт ухмыляющемуся Бушманну: «Готов поспорить, что Бушманн этого не делал. Но шмотки его кто-нибудь обыскал?»
К замечанию Мальке сразу же прислушались. А ведь он обращался к зеркалу; его новая причуда — галстук — лишь позднее привлекла к себе внимание, да и то не слишком большое. Малленбрандт, самолично обыскав одежду Бушманна, быстро нашел причину наградить ухмыляющуюся физиономию очередной оплеухой, поскольку в двух карманах пиджака обнаружились распечатанные пачки презервативов, которые Бушманн продавал в розницу старшеклассникам: его отец был дрогистом. Больше Малленбрандт ничего не отыскал; разочарованный капитан-лейтенант надел офицерский галстук, застегнул воротник, тронул пальцем пустое место, где раньше красовалась высокая награда, и предложил Малленбрандту не придавать происшествию чрезмерного значения: «Найдется замена. Это не конец света, господин штудиенрат. Просто глупая мальчишеская выходка!»
Но Малленбрандт, распорядившись запереть спортзал и раздевалку, с помощью двух выпускников обыскал наши сумки, каждый уголок, куда можно было бы что-то спрятать. Поначалу это забавляло капитан-лейтенанта, затем он, потеряв терпение, принялся делать то, на что никто другой в раздевалке никогда бы не отважился: он курил сигарету за сигаретой, бросая окурки на линолеум, и явно пришел в раздражение, когда Малленбрандт молча пододвинул ему плевательницу, которая годами пылилась без дела у раковины и уже была обследована на предмет возможного нахождения украденной вещи.
По-мальчишески покраснев, капитан-лейтенант рванул закуренную сигарету из изящно изогнутых губ рта-говоруна, перестал курить, скрестил руки на груди, потом взмахнул рукой, словно боксер, чтобы высвободить из манжеты часы, и нервно посмотрел на время, показывая, что спешит.
Надевая у дверей перчатки, он откланялся, дав понять, что недоволен методами и итогами расследования, поэтому намерен довести историю до сведения директора для принятия дальнейших мер, ибо не позволит дурно воспитанным салагам испортить свой отпуск.
Малленбрандт бросил ключ одному из учеников, а тот оказался нерасторопен, отчего при отпирании раздевалки возникла неловкая пауза.
Дальнейшие расследования, испортив остаток субботнего дня, не дали никаких результатов и запомнились лишь немногочисленными, вряд ли заслуживающими рассказа подробностями, тем более что все внимание я сосредоточил на Мальке, на уже упомянутом галстуке, узел которого он то и дело тщетно подтягивал наверх; только, чтобы узел не сползал, понадобился бы гвоздь — нет, тебе ничем нельзя было помочь.
А что капитан-лейтенант? Если такой вопрос вообще правомерен, то ответить на него можно лишь довольно туманно: в расследовании он больше не участвовал, а по, неподтвержденным слухам, обошел вместе с невестой три-четыре городских магазина, где продавались ордена. Кто-то из нашего класса вроде бы видел его в воскресенье в кафе «Времена года»; с капитан-лейтенантом была не только невеста, но и ее родители, на его шее присутствовало все, что полагалось, поэтому остальные посетители кафе могли почтительно лицезреть героя, с которым они имели честь находиться вместе и который, манерно орудуя десертной вилочкой, терзал жестковатое пирожное, сообразное третьему году войны.
Мне в тот воскресный день было не до кафе. Я обещал отцу Гусевскому помочь на заутрене в качестве министранта. Мальке со своим пестрым галстуком пришел вскоре после семи, не сумев толком скрасить малочисленность прихожан в бывшем спортзале, где собрался лишь привычный пяток старушек. Он, как обычно, принимал причастие в крайнем левом ряду. Накануне вечером, сразу после расследования в гимназии, он, вероятно, посетил для исповеди церковь Девы Марии, а может, по тем или иным причинам ты исповедовался его преподобию отцу Винке в церкви Сердца Христова.
Гусевский задержал меня расспросами о моем брате, который служил в России, но, возможно, уже и не служил, ибо от него уже несколько недель не поступало никаких вестей. Должно быть, Гусевский подарил мне две пачки малиновых леденцов за то, что я опять отутюжил и накрахмалил ему все плювиалы и стихари; во всяком случае, когда я покинул сакристию, Мальке уже ушел. Вероятно, он уехал на трамвае раньше, чем я. Я сел на площади Макса Гальбе в прицепной вагон «девятки». Шиллинг запрыгнул в тот же вагон на Магдебургер-штрассе, когда трамвай уже набирал ход. Говорили мы о чем-то совсем другом. Видимо, я угостил его малиновыми леденцами, подаренными мне Гусевским. Между остановками «Поместье Заспе» и «Кладбище Заспе» мы обогнали Хоттена Зоннтага. Он крутил педали дамского велосипеда, верхом на багажнике сидела маленькая Покрифке. Тощая девчонка сверкала лягушачьими ляжками, впрочем у нее уже намечались округлости. Встречный ветер демонстрировал длину ее волос.
На разъезде Заспе нам пришлось ждать встречный трамвай, поэтому Хоттен Зоннтаг с Туллой уехал от нас вперед. Они поджидали нас у остановки в Брезене. Велосипед стоял прислоненный к урне возле здания курортного управления. Они изображали братика с сестричкой, держались за руки, сцепившись пальцами: мизинчик с мизинчиком. Платье Туллы было голубым-голубым, застиранным до голубизны, везде слишком узким, коротким и голубым. Хоттен Зоннтаг держал сверток с подстилками и барахлом. Безмолвно обменявшись взглядами, мы поняли друг друга настолько хорошо, что среди напряженного молчания прозвучала фраза: «Ясное дело, это был Мальке, кто же еще? Отчаянный пацан».
Тулла захотела узнать, о чем идет речь, нудила, тыкала острым пальчиком. Но никто из нас не рискнул назвать вещи своими именами. Слышалось только лапидарное: «Мальке, кто же еще?» и «Ясное дело!». Зато Шиллинг — нет, это был я — произнес новое слово, выпустив его в пространство между башкой Хоттена Зоннтага и головкой Туллы Покрифке: «Великий Мальке. Он это сделал, только он мог это сделать, Великий Мальке».
Так этот титул к нему и прилепился. Все прежние попытки дать ему какое-нибудь прозвище быстро терпели неудачу. Помню, звали мы его «тощим куренком», а когда он не слышал — «хрящиком». Жизнеспособным оказалось лишь невольно вырвавшееся у меня восклицание: «Великий Мальке!» Пусть и сейчас на бумаге будет значиться «Великий Мальке», когда речь зайдет о Йоахиме Мальке.
У кассы мы избавились от Туллы. Она ушла в дамскую купальню, донельзя натянув лопатками платье на спине. С веранды мужской купальни открывался вид на море, белесое, с редкими тенями от легких облачков, какие бывают при ясной погоде; температура воды — девятнадцать градусов. Искать не пришлось; мы сразу, все трое, увидели его за второй отмелью, он плыл на спине, резко взмахивая руками и поднимая брызги, к палубным надстройкам тральщика. Мигом договорились — плыть за ним должен лишь кто-то один. Шиллинг и я предложили это Хоттену Зоннтагу, но он предпочел улечься с Туллой Покрифке под тент в семейной купальне, чтобы сыпать там песочек на ее лягушачьи ляжки. Шиллинг отговорился тем, что слишком плотно позавтракал: «Яйцами и прочим. Моя бабка из Крампица держит кур, она иногда привозит нам к воскресенью десятка полтора свежих яиц».
Мне никаких отговорок на ум не пришло. Я позавтракал еще перед заутреней. Заповеди принимать причастие натощак я придерживался редко. К тому же не Шиллинг и не Хоттен Зоннтаг назвали Мальке «великим», это я сказал: «Великий Мальке», так что пришлось мне плыть за ним, только я не слишком торопился.
