Роман Кофман - Повести

Все остальное — можно.

Кое-что необходимо. Сегодня надо увидеть небо. Проследить за движением облаков. Хорошо, если облака плывут в два слоя и с разной скоростью. Вспомнить последнюю улыбку родителей. Ощутить блаженную свободу расслабленных плеч. Сделать отложенный на «когда-нибудь» звонок любящим тебя людям. Открыть наугад книгу, дремавшую на полке, пробежать полстранички, не вникая в суть, а пробуя на вкус ароматную мякоть слов, наслаждаясь игрой обгоняющих друг друга смыслов, вслушиваясь в перекличку гласных, в хруст или шелест согласных. С открытым сердцем, лишь слегка подгоняя время, идти навстречу минуте, когда Бетховен, нахлобучив на лоб мятую шляпу, скажет: «Эй, кто ты там, сквозь тьму двух веков я тебя не вижу! Неужели тебе интересно то, что я нацарапал? Ведь никто еще не спросил, нет ли у меня чего-нибудь новенького! Они думают, что я глух. Да, мой слух — ни к черту, но все они, поверь, не слышат вообще... Ладно, если ты так уж хочешь — играй. Но не ищи в моей симфонии загадок. Просто играй, будто сочинил ее сам. И пусть тебе поможет бог — должен же он, наконец, хоть кому-нибудь помочь!»

— Господа, осторожнее, не толкайтесь, здесь все-таки инструменты...

— А вы можете чуть-чуть шевелиться? Уже была команда выходить на сцену!

— Никакой команды не было, вам показалось... Чертова темнота — тут можно убиться!

— Лучше убиться на сцене!

— Вам не видно, в зале кто-нибудь есть?

— Вы еще не забыли слово «зал»? Ах, вы ведь в первый раз... Там всегда девять человек: комендант, надзиратели и сбоку один из охранников — он до войны был директором филармонии где-то на Кубани...

— Боже мой, как мы будем играть без маэстро?

— Не нойте. Мы, может быть, играем последний раз...

— Так кто из нас ноет?

— Господа, пошли...

В центре Европы прохладным апрельским вечером по дощатой сцене просторного барака невесомо движутся тени. Это профессор Арнштамм, склонный к истерике Перельмутер, поклонник Шопена пан Крушиньский, любопытный Фрумкис, господин Эммерих — любитель черники со сливками, Свитек, притворяющийся живым, стукач Турский, белокурый Яцек, который нашел время и место влюбиться, гордый валторнист Лилиенталь и еще несколько десятков людей, обреченных стать дымом. Но через мгновение Бетховен подарит им последний глоток свободы — безбрежной, абсолютной свободы. Чуть более получаса будет длиться их вольный полет, и не будет на земле людей счастливее.

Если вы любите совпадения, сообщу, что в эти минуты к воротам лагеря подошел, отдуваясь паром, доживающий свой век паровоз с четырьмя вагонами для скота. Вновь прибывшие, еще в плащах и шляпах, оглядываясь по сторонам, медленно втягивались в узкие лагерные ворота. И вот тогда над пустынным плацем, над бараками, над сторожевыми вышками и дальше, над проснувшейся по весне землей поплыли звуки бетховенской симфонии. Часть первая. «Радостные чувства по прибытии в деревню».

Мелодия медленно поднимается ввысь, на те высоты, откуда не слышны земные шумы, и становятся все меньше города и озера, и уже неразличимы людские толпы, и слились в белесое марево грешники и праведники, здоровые и убогие, любимые и проклятые, и даже Джугашвили с Шикльгрубером.

Оберштурмбанфюрер фон Шеель сделал глубокий вдох, откинулся в принесенном охранниками кресле и мечтательно прикрыл глаза...

2010 г.

Never again — никогда более (англ.)