— Пока они не взлетят, мы не стреляем. Сбиваем, только когда поднимутся в воздух, — пояснил старик.
Он откинул голову, словно собираясь бриться. На пороге дома Ашер заметил двоих детей крестьянина; сам старый крестьянин с невозмутимым видом следил за охотниками, сидя у кухонного окна.
— Там всё от голубиного помета белым-бело, — крикнул с крыши один из охотников.
— Когда он спустится, начнем. Осторожнее, — предупредил старик Ашера.
Он снял с плеча ружье и уставился вверх. Какой-то охотник с шестом подошел к голубятне, постучал по дощатой стене, оттуда, захлопав крыльями, словно из пушки вырвалась целая стая голубей, облетела вокруг дома, но, не успела она опуститься на крышу, как раздались выстрелы. Испуганные птицы снова закружились в небе, по воздуху поплыли пучки перьев, мертвые шмякались на землю, однако вся оставшаяся стая не решалась сесть. Едва какой-нибудь голубь пробовал опуститься на крышу, как выстрелы снова вспугивали его, пронзали в воздухе и низвергали на землю. Старик стоял, держась очень прямо, поворачивался на одном месте, как заводная кукла, словно уперев ружье в воздух, и стрелял, как только стая подлетала достаточно близко. После чего неспешно перезаряжал ружье. Охотники тоже не торопились. Они размеренным движением доставали патроны, перезаряжали ружья и стреляли дробью в самую гущу испуганной стаи. Ни одного поспешного движения. Ашер поискал глазами детей: они по-прежнему стояли в сенях с серьезными лицами, не выказывая никакого испуга. Разинув рты, они следили за происходящим, теперь к ним присоединились дед и бабка. Молча улыбаясь, глядели они на потеху. Едва стая садилась на крышу хлева, как ее камнями и криками вспугивали снова, она пыталась спастись на крыше дома, на крыше гумна, на крыше кладовой, но тщетно. В нее тотчас летели камни, ее пугали охотники, и голуби взмывали в воздух, где их настигали заряды дроби, и, окровавленные, они падали вниз. Снова и снова охотники, нагнувшись, поднимали голубей или, привстав, на ощупь доставали их из водостоков и подбирали по нескольку штук, держа маленькие тельца с растрепанными рябыми или бледно-серыми перьями, словно перевернутые букеты. Собрав достаточно, они клали их в груду битой дичи, которую крестьянин укладывал слоями и пересчитывал. Наконец, вышла крестьянка с кувшином плодового вина, и все стихло. Нескольких мертвых птиц шестами сбросили с крыш, один охотник залез на сливу и скинул вниз голубей, запутавшихся в ветвях. Ашер стоял среди невозмутимо переговаривающихся и покуривающих охотников у груды дичи, в которой рядом с лисой лежала пойманная собакой косуля, маленькая и худая. Увидев распорядителя охоты, Ашер спросил, сколько будет стоить лиса. Тот с важным видом наморщил лоб, подумал и произнес:
— Восемьсот.
— Она какая-то маленькая.
— Маленькая? Вы думаете, маленькая?
— Да.
— Ну ладно, тогда шестьсот. Шестьсот — моя последняя цена. Когда начинается эпидемия бешенства, нам приходится их сдавать. Тогда и цены растут.
Ашер отсчитал купюры и передал их распорядителю охоты.
— Останетесь довольны. Шестьсот — разумная цена, и лиса хоть куда. Есть один сосед, он шкуру сдерет. Если пойдете с нами в трактир, мы его там застанем. Годится? Ну, хорошо. Подождите, уберу ее в багажник. Если хотите, я вас подвезу.
Ашер поблагодарил. Они засунули лису в багажник, и он сел на переднее сиденье, рядом с распорядителем охоты.
— Вечер выдался ничего себе, — заключил распорядитель охоты.
Ашер поднял голову. За пыльным ветровым стеклом солнце окутывала сияющая золотистая дымка, а над холмами и горами серо-голубые оттенки неба переходили в нежно-желтые, словно окрашенные каким-то цветным газом. Он достал из кармана носовой платок, обнаружил в нем мох и птичье перо и внезапно ощутил тоску по тишине и покою своего дома, книгам и микроскопу, но не подал виду, а невозмутимо сказал:
— Да, вы совершенно правы, чудесный вечер.
Дома Ашер стал разглядывать птичье перо. Он подобрал не мощное маховое, а тоненькое, легкое пуховое. Он расслышал только металлический скрежет, когда отреза́л ножницами кончик перышка, чтобы положить его между предметным и покровным стеклом. Всякий раз, рассматривая что-нибудь в микроскоп, он поначалу не мог отделаться от ощущения, что он слишком невнимателен. Невнимательно брал в руку куриное яйцо, цветок, травинки, рыбью чешую. И все же, как сложно все устроено: например, крупинки соли, или серный цвет, или капелька меда. Когда-то ему нравилось доискиваться, пыльца какого именно растения осталась в меду. Чтобы решать наверняка, он приготовил серию эталонных препаратов зернышек пыльцы, которую вскоре заучил наизусть. Он до сих пор помнил, как они выглядят под микроскопом: пыльца подсолнечника по форме походила на колючие шарики (вроде плодов конского каштана), зернышки пыльцы лугового сердечника были кругленькие, поделенные на клеточки, ни дать ни взять — пчелиные соты, а зернышки пыльцы кипрея прорастали тоненькими, спутанными нитями. В зависимости от вида пыльцы он мог определить, где собран мед. Он рассматривал в микроскоп крылышки насекомых, человеческие волосы, чешуйки с крыльев бабочки, луковую шелуху. Препарируя чешуйки с крыльев бабочек, он невольно остерегался потерять или повредить мельчайшее зернышко пыльцы. Он поместил на предметное стекло каплю фиксирующего лака, снял чешуйки, проведя по крылышку тоненькой кисточкой, и осторожным движением кисточки, словно осушая лак на стекле, перенес в него чешуйки. Крылышки казались кусочками ворсистой ткани с тончайшими оттенками цвета и волосками по краям. Часть его коллекции составляли и целые насекомые, он ловил мошек в пузырьки из-под таблеток, наполненные семидесятипроцентным раствором спирта, и тщательно расправлял эти новые препараты, утяжеляя их половинкой свинцового рыболовного грузила. Под микроскопом они потом представали сказочными существами, навеки замершими в янтаре. Чудесный облик имела и головка овода с множеством фасеточных глаз, сложное строение которых он мог различить в гистологическом срезе. Они походили на крошечные, с мельчайшими ячейками, ситечки, оканчивавшиеся костистым сочленением-хоботком. Сейчас, положив под микроскоп птичье перо, он вспомнил, как однажды наблюдал за агонией личинки толстохоботного комара в щупальцах пресноводной гидры. Гидра попыталась ее съесть, но проглотить такой большой лакомый кусок оказалась не в силах, и потому выпустила добычу, но личинка уже погибла от яда ее стрекательной капсулы. Личинка была желтоватая и прозрачная, точно фруктовое желе, ее головка напоминала разрезанную грушу с темными глазками — семечками и крошечным клювиком — стебельком. Он вздохнул и принялся разглядывать срез перышка. От стержня отходили побочные стволы. На них помещались опахала, снабженные бородками, которые прочно соединялись с бородками на опахале соседнего пера. Удивительно, но когда он с усилием разъединял опахала, достаточно было лишь слегка погладить перо, и они вновь сливались.
Он вернулся к микроскопу и подкрутил фокусировку. Лиса сейчас, вероятно, все еще висела в сенях у крестьянина, у которого ее оставили. Широкая деревянная лестница вела из сеней на чердак. На одной ступеньке была вывешена для просушки только что снятая шкура другой лисы. Крестьянин сказал распорядителю охоты, зашедшему в дом вместе с Ашером, что лиса, мол, хоть куда, и положил ее в ящик с яблоками под лестницей.
— Лиса здоровая, — заключил он. — А потом, мех у нее уже зимний, значит, дольше проносится. Если у лисы зимний мех, мездра белая, а так — иссиня-красная.
Завтра, пообещал крестьянин, он ее сдерет и за денек-другой высушит. Ашер выключил свет и лег в постель. Когда его глаза привыкли к темноте, он стал различать ножницы, кувшин для умывания, которым он не пользовался, микроскоп. Ему вспомнились ружье и пистолет, и он подумал, а не продать ли их снова. Иногда он мечтательно представлял, как покончит с собой. Он представлял себе, как берет в руки пистолет, подносит его к виску и нажимает на курок. Он живо представлял, как его найдут люди, которых он впервые увидел или с которыми познакомился совсем недавно, и как начнут судачить о его добровольном уходе. Иногда при мысли о самоубийстве он со стыдом вспоминал о Катарине, но ему казалось, будто она где-то далеко-далеко и как ни в чем не бывало будет жить без него. Как знать, может быть, и Тереза без него обойдется.
Он настолько устал, что мысли у него стали путаться. Ему пришло в голову, что самое важное — пережить это темное время суток.
На следующее утро его разбудил Голобич, явившийся с просьбой: нельзя ли, мол, просушить у Ашера на чердаке кукурузу его подруги, а его собственную кукурузу почистить в доме. Этого еще не хватало, подумал Ашер, но потом решил, что так хоть не придется страдать от одиночества. После обеда он пошел к Цайнеру. На плите, выложенной белым кафелем с узором из розочек и розовых листьев, в жестяной кастрюле кипела вода. Тесть Цайнера воззрился на него с нескрываемым любопытством. Ашер хотел попросить Цайнера отвезти его в пятницу на станцию, — он собирался пробыть в городе все выходные, а заодно и проголосовать, — спросил, дома ли Цайнер, но старик покачал головой. Глаза у него были голубые, белки глаз и нос сплошь покрывала сеть красных прожилок. Было тихо, только в углу равномерно жужжала стиральная машина. Вдруг дверь широко распахнулась, в кухню вбежал ребенок Цайнера, и так же внезапно убежал опять. Тут и жена Цайнера вернулась из хлева. Она была высокая, темноволосая, но от ее веселости Ашеру сделалось не по себе, потому что он не мог взять в толк, как реагировать на ее улыбку или на брови, приподнявшиеся, словно она вот-вот рассмеется, сказав, что Цайнера нет. Когда Ашер уже собирался уходить, старик спросил у него, кто он. Он стал терзать его расспросами, а потом приступил к рассказам о собственном житье-бытье, и у Ашера появилось ощущение, что он мучил его только для того, чтобы поведать о себе самом. Вне всякой временной последовательности он принялся излагать события собственной жизни. Жена его, которая родила ему трех дочерей, уже давно в могиле. У себя в комнате он-де хранит футляр от скрипки из бурого дерева, сейчас пошлет за ним внука, — пусть-ка принесет, он сейчас Ашеру кое-что покажет. Сам он в продолжение всего разговора не вставал с места. Упомянув, что хочет, мол, кое-что показать Ашеру, он стал ждать, пока внук или дочь выполнят его желание. Изнанка скрипичного футляра была оклеена сине-черными обоями, подставка для струн богато украшена перламутровыми цветами. Старик протянул Ашеру скрипку, чтобы тот заглянул внутрь через резонаторное отверстие в форме буквы f. «Посмотрите-ка, что там написано!» — напутствовал он. Внутри корпуса Ашер рассмотрел пожелтевший клочок бумаги, на котором было напечатано: «Nicolaus Amatus, fecit in Cremona 16», а рядом кто-то приписал от руки число то ли тридцать семь, то ли восемьдесят семь.
