Теперь, когда все укутано снегом, здесь, в сельской глуши, мне кажется, будто я в открытом море. По утрам, встав с постели, я смотрю из окна точно из иллюминатора в Атлантическом океане.
Герман Мелвим «Дневники»
Ашер проснулся после тревожной ночи (в темноте он вскакивал за мотыгой, которую накануне нашел на чердаке в куче кукурузных початков, и положил ее у кровати), и взгляд его упал на еще не распакованный чемодан. Он вспомнил, что малодушно принял приглашение хозяина дома на фазанью охоту, и мысль об этом терзала его до вечера, но теперь, при свете дня, он как-то с нею примирился. В конце концов, хоть познакомится с жителями деревни и будет избавлен от необходимости лгать каждому по отдельности. Одеваясь, он мимолетно подумал о жене и дочери, а потом вышел из дома. В тумане он не видел ничего дальше ближайшей яблони. Он зашагал по улице к вершине холма, где ему встретился какой-то прохожий с рюкзаком на спине, и спросил у него, как найти дом распорядителя охоты, но не понял объяснений, однако по тому, в какую сторону тот махнул рукой, заключил, что идет в нужном направлении.
Как раз когда он входил во двор, который искал, охотник в широкополой шляпе вытащил из багажника машины оленя и поволок его на кучу листьев. Олень был уже серый, зимней масти. Теперь Ашер разглядел сквозь плотный туман и других охотников. Насколько он уловил по их пренебрежительным замечаниям, человека, что привез оленя, звали Август Роги. Ашер пришел с намерением познакомиться с местными, и потому особенно старался запомнить их имена. Кто-то принес синее эмалированное ведро с горячей водой и тряпку, и охотник бросил куртку на траву и принялся свежевать оленя. Подошел хозяин дома по имени Цайнер, взглянул на оленью тушу и, заметив Ашера, со скучающим видом сообщил, почтительно и не без напускной таинственности, что Ашер — биолог из Германии, из Института Макса Планка, и что здесь он будет поправлять здоровье после перенесенного вирусного заболевания, которым заразился во время исследований, пока не окрепнет настолько, что сможет вернуться в Германию. Это объяснение охотников вполне удовлетворило.
Окрестности окутывал бурый, пронизанный лучами солнца туман. Охотники затянули на животе патронташи. Над вершинами холмов висела золотистая дымка.
«Значит, я здесь застряну надолго», — безрадостно подумал Ашер. На красной блестящей корморезке лежало ружье.
— А ружьецо недурное будет, — сказал Рога, взяв его в руку.
Они сели в машины и сначала поехали в долину, в Унтерхааг, как, по словам Цайнера, называлась деревня. По дороге там и сям возвышались груды кукурузы, пирамидальными тенями выделявшиеся на солнце. Кроны фруктовых деревьев тоже сияли в золотистой дымке или темными силуэтами вздымались на фоне серого неба.
На стенах сеновалов, хлевов и конюшен виднелись предвыборные плакаты с портретами политиков. На плакатах Народной партии красовался глава земельного правительства, на плакатах Социал-демократической партии — заместитель главы земельного правительства вместе с федеральным канцлером.
— Кто на выборах-то победит? — осведомился Хофмайстер.
— Социалисты проиграют, — ответил Ашер.
— Он потому и спрашивает, что сам — член общинного совета Народной партии, — пояснил Цайнер, указывая на Хофмайстера.
— А вы вообще политикой интересуетесь? — спросил Хофмайстер.
— Я социал-демократ.
Они помолчали. Потом Хофмайстер добавил:
— Да ладно, чего там, каждый имеет право голосовать, как ему заблагорассудится.
Ашер украдкой взглянул на Хофмайстера. Первое, что бросалось в глаза, — это его гнилые зубы. Среднего роста, стройный, вот только с небольшим брюшком. Бледный, с морщинками в уголках глаз, с потрескавшимися бескровными губами, Хофмайстер говорил, непроизвольно помогая себе всем телом. Когда он смеялся, изгибался, когда задавал вопрос, поднимал брови, когда без слов выражал свое согласие с кем-нибудь, — закрывал глаза и несколько раз кряду быстро кивал, когда успокаивал собеседника, — хмурился, опускал голову, держа ее несколько набок, когда задумывался, — стоял, откинув плечи назад, выпятив брюшко, а когда снова вступал в разговор, внезапно подавался вперед. Однако на это Ашер обратил внимание только во время охоты. Хофмайстер владел небольшой усадьбой, женат был на сестре Цайнера и имел троих сыновей. Он работал посменно на кирпичном заводе под Гассельсдорфом, принадлежащем брату покойного главы земельного правительства. У Цайнера были густые темные волосы, нос картошкой и большие удивленные глаза. Ладони у него были широкие, а сам он — приземистый, коренастый. Цайнер, как догадался Ашер по нескольким фразам, которыми он с ним обменялся, за словом в карман не лез и насмешник был каких поискать. Запястье у Цайнера было забинтовано, он пять или шесть лет проработал шофером грузовика и теперь пытался выхлопотать себе под предлогом артрита небольшую пенсию, чтобы хозяйствовать без помех. На шее у него сидели пять едоков, а ферма ему, как и Хофмайстеру, досталась маленькая: кукурузные поля, несколько кустов красной смородины, две или три коровы, свиньи и лошадь.
Они свернули с дороги и пересекли речушку Заггау, медленно струившую под мостом темные воды. За мостом в тумане они остановились подождать других охотников, миновав две деревни, жители которых с корзинами овощей и фруктов собирались на праздник урожая. В тумане издалека доносилась музыка, наигрываемая маленьким оркестром. Ашер разглядывал проходящих мимо празднично одетых сельчан: они — кто в национальных нарядах, кто одетый по-городскому — шли по улице к деревенской пожарной части.
Он снова вспомнил о жене и дочери. Жена недавно поступила на службу в страховую компанию. Поначалу работа ей претила, и она постоянно сетовала, но под конец о ее работе они уже и не заговаривали. Скрепя сердце жена посоветовала ему перебраться в деревню. Впрочем, он пообещал ей беречь себя. Между тем музыка умолкла, а охотники, стоя без дела, стали совещаться, как быть дальше. В наступившей тишине один из них предложил подождать.
Ашер поднял глаза к солнцу, ярким пятном расплывавшемуся в дымке тумана. Снова заиграла музыка, потом зазвонили церковные колокола.
Наконец в тумане послышался шум приближающегося автомобиля.
Под желтыми кронами дубов они двинулись к лугу с возвышающимися на нем стогами сена, — за ним раскинулись кукурузные поля. К опорам моста водой прибило всякий хлам. «Следующего наводнения мост уж точно не переживет», — предрек Цайнер.
Сначала они прошли по недавно убранному полю, испятнанному пожухлыми кукурузными метелками, потом по перепаханным пшеничным полям, чередовавшимся с охряными кукурузными, и, наконец, по бесконечному жнивью. Откуда-то из тумана до Ашера донесся зов одинокого рожка, но охотники и бровью не повели. Тотчас после этого они уткнулись в заросли первого кукурузного поля и, оцепив его, спустили собак. Те в несколько высоких прыжков исчезли меж шуршащих стеблей, и охотники стали науськивать их, натравливать и бранить почем зря. Сами охотники расположились на расстоянии двадцати шагов друг от друга с ружьями в руке, подняв стволы. Где-то щебетали птицы. Как только собак спустили на дичь, Ашеру невольно пришла на ум собственная невеселая судьба. С другой стороны, сейчас он был в безопасности. Ну, кому он тут нужен-то? Неужели из-за какой-нибудь нелепой случайности все откроется? До города отсюда больше пятидесяти километров, и они с женой договорились, что она не станет его навещать, ни к чему пересуды. Только тут он заметил, что распорядитель охоты уже во второй раз спрашивает его о чем-то. О чем именно, он не уловил, поэтому просто улыбнулся и кивнул в ответ. Охотники перестали кричать «ату», чтобы не охрипнуть, и вместо этого стали понукать собак свистом. После того как собаки прочесали первое поле, к облегчению Ашера, не подняв ни одной птицы, охотники окружили цепью следующее. Размышляя в последние недели о своем будущем, он внезапно осознал, что более всего завидует тем, кто живет себе и живет, не мучимый бесконечной рефлексией. Вот и эти крестьяне такие же, незлобивые. Незлобивость эта у них, наверное, в крови.
Перепаханные поля лежали под паром. На проволочных изгородях висели гирлянды прозрачных водяных капель, на ржавых — даже розоватых. Тяжело ступая, они двигались по кукурузному полю, сжатому комбайном, утопая в стеблях до колен и волей-неволей так высоко поднимая ноги, что казалось, будто это марширует воинская часть; только марширует как-то вразброд, думал Ашер. На берегу Заггау торчали сухие, безлистные побеги арники, сплошь увитые паутиной.
Снова проехав немного на машинах, они остановились у лесопильни. По случаю воскресенья рабочих там не было. Они шагали по черной, рыхлой земле, слева и справа были уложены штабеля теса. Заггау, журча, перекатывалась через плотину. В сарае возле стальной пилорамы стоял старый, ржавый трактор. Дорога вела немного в гору, между фруктовыми деревьями и ульями, вдоль опушки осеннего, яркого лиственного леса. Ашер бездумно шел следом за охотниками и наслаждался. На холме собаки вновь исчезли среди зарослей кукурузы. Тотчас же раздался выстрел, и из-за края поля показался охотник с добычей. Ашер, снедаемый любопытством, двинулся ему навстречу. Кольца вокруг глаз у фазана были красные, темя — зелено-синее, воротник на шее — белый с черной и фиолетово-синей оторочкой, сама шея отливала золотисто-коричневым, на ней выделялись темно-зеленые кончики перьев, крылья, которые во всю ширину расправил для него охотник, — светло-коричневые и шелковисто-желтые, кончики крыльев — в бурых, серых и белых крапинках. Охотник невозмутимо протягивал ему убитого фазана. Птица будто вдруг сама далась в руки и заснула, только и всего. Ашер осторожно дотронулся до нее, и тогда охотник выдернул у нее несколько перьев и вложил их ему в ладонь. Ашер замялся, охотник, вероятно, неправильно истолковал его колебания, предположив, что Ашер не решается принять подарок.
