К полудню приехал на мотоцикле Голобич, слез и прислонил его к стене свинарника. Аккуратно сгреб граблями паданцы с улицы. Ашер следил за ним в бинокль и заметил, что Голобич разговаривает сам с собой. На багажнике мотоцикла Ашер различил какой-то предмет и решил, что это ружье, укутанное мешковиной. Покончив с паданцами, Голобич взял мешок и направился в дом. В мешке и правда оказалось ружье «монтекристо», а в придачу Голобич дал ему коробку патронов, да еще предложил купить у него «вальтер». Ашер захотел сначала опробовать оружие и патроны, но Голобич отсоветовал: мол, сосед Туррахер еще поднимет шум.
С тех пор как он попросил Цайнера продать ему оружие, Ашера терзали сомнения, стоило ли это делать. Однако, как только Голобич положил оружие и патроны на кухонную скамейку, ему сразу стало спокойнее.
— Ружьецо бьет — заглядение, — продолжал Голобич, — только целик чуть-чуть над мушкой приподнимайте, — и за сто шагов можно человека убить. Это я так, к слову пришлось, — добавил он.
Ему не терпелось заключить с Ашером выгодную сделку.
— Ну, что, взять ружье в овраг? — спросил он. — Там на пробу и постреляете, и из ружья, и из «вальтера», а если выберете что, тогда и цену обговорим.
Ашер не возражал.
— Наденьте-ка вы лучше сапоги. Мне еще надо спустить рыбный пруд, а то все дно заилилось да закисло.
Его заботливость тронула Ашера. Он не стал спорить и надел зеленые резиновые сапоги на шнурках. Как хорошо, что можно хоть с кем-то поговорить.
Голобич смотрел, как он зашнуровывает сапоги.
— За магазином одна вдова живет с сыновьями и с теткой. Если хотите, можете у нее столоваться.
Он сунул ружье и пистолет в мешок, и Ашер подумал: бывают мгновения, когда вроде бы ничего не происходит, а ты точно знаешь, что запомнишь их навсегда, на всю жизнь. Он замешкался в сенях, а Голобич, темным силуэтом выделяясь в дверном проеме, вышел во двор, держа в руках мешок с оружием. Вот и он сам, Ашер, однажды выходил так из здания суда, когда завершилось слушание дела. Из зала появилась его мать и растерянно спросила, что же теперь будет, и Ашеру вдруг стало ее жалко. В тот день она надела туфли без каблуков, словно от стыда хотела сделаться меньше ростом и смешаться с толпой. У выхода она случайно столкнулась с какой-то дальней родственницей и попрощалась с ней. Ашер солгал, что спешит. День тогда был солнечный… Вот и сейчас им овладело то же чувство, что и тогда, по окончании слушания. И сейчас поля и холмы вокруг освещало солнце. В такие мгновения жизнь казалась ему исполненной потаенной гармонии, доброй и прекрасной. Поэтому, садясь позади Голобича на мотоцикл, он на какую-то долю секунды испытал необъяснимый страх: а что если они разобьются?
Они свернули с проезжей дороги и, подскакивая на рытвинах и ухабах, покатили мимо заброшенной крестьянской фермы. Стены жилого дома и хозяйственных построек облупились, расшатанные ставни криво свисали в петлях, кирпичи были красно-коричневые, «как та капля крови под микроскопом», вспомнилось Ашеру. Вместо крыши торчали обломанные балки стропил. Там и сям в стенах зияли дыры, — кто-то уже успел растащить кирпичи.
— Вчера под Ляйбнитцем застрелили бешеного хорька, — прокричал Голобич. — Скоро бешенство и до нас доберется.
Лощина, по которой они сейчас ехали, была сплошь усыпана яблоками. Они завернули за деревянный забор и остановились во дворе перед домом. Всех строений во дворе и было, что одноэтажный деревянный дом с черепичной крышей, на коричневой двери красовалась оставшаяся от последнего Крещения надпись «К + М + В 78»[2]. Еще не до конца осознав, что это за надпись, Ашер почувствовал, будто волхвы хранят и его тоже. У стены перед домом валялся всякий хлам: испорченный комод, разбитые горшки, стул без спинки, — весь этот мусор так побурел от непогоды, что по цвету уже не отличался от стен дома. На плетях виноградной лозы, буйно разросшейся на передней стене, висели синие ягоды. Пока Голобич ставил мотоцикл в сарай, Ашер попробовал виноград. Мякоть оказалась сладкой и ароматной, но кожура настолько жесткой, что ягоду пришлось выплюнуть. Во дворе возвышалась целая гора тыкв. Беззубая крестьянка, высокая и стройная, в узорчатом платке на пышных седых волосах, выпрямилась и посмотрела на него. Голобич объяснил ей, кто такой Ашер, и она заторопилась было в дом, «чтобы приодеться», как она выразилась. За тыквенной горой виднелся деревянный свинарник с откидными дверцами, которые открывали, когда кормили свиней. На склоне холма примостилась маленькая пристройка с давильным прессом и погребом, напротив на гумне теснились брошенные тележки, старая мебель, отслужившие свое матрацы, инструменты и утварь. Голобич сказал ей, что они сию минуту идут в овраг, а значит, и прихорашиваться ни к чему. Ашер пожал ее холодную руку. Она что-то произнесла, но он почти ничего не понял. Она явно пошутила, потому что засмеялась, широко разинув рот, словно разверзлась черная дыра. Во дворе кудахтали куры. Из дома доносился собачий лай. Возле дома лежал дохлый крот с розовыми лапками. Крестьянка подняла его, завернув в лист бумаги, и кинула в мусорную кучу. Ашер долго смотрел, как она тяпкой разрубает тыкву за тыквой, поставив их меж босых ступней, потом, сидя на бочке и зажав половинку тыквы между колен, руками выскребает из нее семена и бросает мякоть в зеленую металлическую миску. Семена она потом выкладывала на оберточную бумагу и пристраивала под скатом крыши, чтобы они сушились на солнце. Из сушеных семян выжимали масло. Выдолбленные корки крестьянка мелко крошила и бросала свиньям, а потому не торопилась управиться со всеми тыквами сразу: куда ж ей такая пропасть-то, свиньям столько не съесть. Потом, в овраге, Голобич пояснил ему, что тыквенные корки скармливают свиньям многие крестьяне, но есть и те, кто их оставляет на полях как удобрение. Ашеру показалось, будто он перенесся лет на сто в прошлое. Вот так же он стоял и сотню лет тому назад, вот так же крестьянка чистила тыкву.
Его охватило странное чувство, словно он окаменелость, ископаемая улитка. Вот в доме снова залаяла собака. Мысленно он стал перечислять геохронологические эры. Сколько же ненужного вздора скопилось у него в памяти! И все-таки он наслаждался, созерцая игру своего воображения и ощущая, как слово или мысль, точно начертанная в воздухе надпись, предстают перед его внутреннем взором, как одно воспоминание влечет за собой другое, словно металлические стружки, одна за другой притягивающиеся к магниту. Голобич одолжил у кого-то грабли и косу и вместе с Ашером спустился к пруду. Сначала он скосил высокую траву у стока, чтобы на следующий день, когда из пруда уйдет вся вода, пересадить туда рыбу. Трава у пруда совсем засохла, выгорела на солнце до серебристого и золотистого оттенка и стояла высокая — все лето ее не косили. Вокруг пруда буйно разрослись камыш, рогоз и частуха, черная, непрозрачная вода отливала зеленью. Если долго вглядываться, можно было заметить, как плавают лягушки и жабы, ныряют юркие жуки-водолюбы и время от времени всплескивает рыбка. При каждом шаге сухая трава шуршала под ногами. Покачиваясь на узенькой доске, Голобич осторожно наклонился к стоку и попробовал вытащить деревянную затычку, подцепляя ее граблями, надетыми на деревянный шест. Однако затычка застряла так плотно, что Голобич, пытаясь ее вытащить, сломал шест, и грабли канули в темную воду. Ашер не отходил от мешка с оружием и наблюдал за Голобичем. Он по-прежнему не мог отделаться от ощущения, что он — живое ископаемое. Много лет тому назад он видел в Чехословакии образец горной породы с отпечатком болотного кипариса — taxodium dubium. В ту пору ему бы и в голову не пришло, что он когда-нибудь сам покажется себе такой окаменелостью. Отпечатки листьев ископаемого дуба и древовидных папоротников ему тоже приходилось видеть. Он наклонился за ружьем, вынул из коробки один патрон для «монтекристо», вставил его в патронник, взвел курок и прицелился в дерево. Выстрел прозвучал глухо; Голобич, который разделся до трусов и майки и примеривался, как бы войти в воду, повернул голову и проследил глазами в том направлении, куда должна была улететь пуля.
— Не попали? — спросил он.
— Нет.
Голобич пожал плечами и полез в ледяную воду, поеживаясь от холода. Ашер зарядил ружье и стал ждать, пока на берег не выпрыгнет лягушка, в которую он мог бы прицелиться. Но тут же отогнал эту мысль. Он не имел права убивать, он, ископаемый рак, придавленный бременем своей истории, то есть тектоническими слоями воспоминаний. Свое прошлое он оставил где-то далеко-далеко. Здесь, в глуши, на берегу маленького пруда, все было не важно. Голобич, который улегся на решетку стока и шуровал обломанным шестом в воде, молча свесился по грудь в пруд и, изогнувшись, принялся с усилием выдергивать пробку. Над водой с жужжанием промелькнула большая стрекоза, где-то защелкал черный дрозд, и в то же мгновение, когда он наконец выдернул ослабевшую затычку, едва не опрокинувшись на спину, со дна пруда с шумом хлынул и устремился в сторону леса поток бурой, грязной воды. Голобич поспешно выбрался на берег. В одной руке он сжимал обломанные грабли, в другой — большую деревянную пробку со стальным кольцом. От налипшей земли и влаги пробка позеленела, если местами не почернела, кольцо заржавело. Голобич уложил под перемычку на дно голый, без веток, тяжелый сук, а потом нарубил сосновых лап и воткнул их в землю перед стоком, чтобы они пропускали воду, но удерживали рыб.
