— Да чего там, пустяки, — сказал он, ободряя Ашера.
Остальные уже ушли дальше. Туман рассеялся, засияло солнце, в небе ясно обозначилась оберхаагская колокольня. В условленном месте сбора распорядитель охоты откупорил двухлитровую бутыль вина и пустил ее по кругу. Потом они проехали еще через несколько деревень к следующему кукурузному полю. Какие-то музыканты примостились со своими инструментами на обочине дороги, заглядывали в проезжающие мимо машины словно в поисках знакомых и долго смотрели им вслед, когда они уже исчезали из виду. В одной деревне им пришлось остановиться, пропуская торжественную процессию, направляющуюся на благодарственный молебен по случаю сбора урожая. Возглавлял ее оркестр, игравший «Вознесем мольбы»[1]… Ашер улыбнулся. «И от злой судьбы», — наигрывал оркестр дальше. В сущности, он завидовал этим людям, — как-никак, у них есть вера. «У меня-то ничего нет, кроме моей рефлексии, — думал он, — а она разъедает душу». Поэтому, сравнивая себя с другими, он вечно ощущал себя предателем, притворщиком и обманщиком. А сейчас чувство вины мучило особенно, ведь окружающие ему доверяли. «В конце концов, итог моего самосозерцания и сейчас такой же, как всегда, — бездействие». «Нас Господь спасет», — доносилось до него пение сельчан, издалека похожее на простой непринужденный разговор. Только сейчас он сумел разобрать слова, до того их заглушала слишком громкая музыка. Он вспомнил, как много лет прожил, не испытывая никакой потребности в религии, как потом втайне пытался обрести веру и как эти попытки терпели жалкий крах, ведь в то самое мгновение, когда он уже был готов сказать себе, что уверовал, его вера рассеивалась словно дым. «Праведных оплот», — допели участники процессии. И теперь, при виде развешанных на стенах домов и на деревьях предвыборных плакатов с гигантскими лицами, мимо которых шествовала торжественная процессия, он думал, что, если бы он был жертвой, и притом жертвой невинной, все это казалось бы ему прекрасным. К тому же тогда его поддерживало бы неизбежное сознание собственной беззащитности и необходимости смирения. Но жертвой он не был.
— Ну, вот, еле тащатся, нога за ногу, — раздраженно бросил Хофмайстер.
— Да уж, — согласился Цайнер.
Он как раз обгонял процессию, сворачивавшую с дороги к церкви. Ашер украдкой взглянул на хоругвь и балдахин из шелка и парчи, который несли на шестах четверо мужчин, — под ним выступал приходский священник с реликварием в руках.
— Видели женщину? Вон там! — спросил Хофмайстер, тыча пальцем. — Двадцать два года тому назад я за ней ухаживал. А жила она во-о-он в том доме.
Ашер послушно выглянул из окна.
— Вон на той стороне, — уточнил Хофмайстер.
Они как раз проезжали мимо фруктовых деревьев с обмазанными известью стволами.
Тщетно оцепив еще одно кукурузное поле, — двое охотников упустили взлетевшего фазана, который, тяжело взмахивая крыльями, проплыл у них над головами, — они по широкому, скошенному лугу мимо почти облетевших деревьев и кустарников вернулись к Заггау. Внезапно раздались выстрелы. Охотники крикнули: «Фазан!», — Ашер быстро повернулся к просеке, откуда поднялся на крыло фазан, а Цайнер, оказавшийся рядом с ним, на лету сбил птицу, так что перья закружились в воздухе. На какую-то долю секунды выстрелом фазана подбросило вверх, после чего он рухнул на землю, словно в наказание за дерзкие попытки летать. У Ашера возникло странное чувство, будто фазан сейчас там, где ему и надлежит быть. Дробь пробарабанила рядом с ним по листьям. Ашер вспомнил об этом как о чем-то бесконечно далеком. Кукурузное поле, с которого взлетел фазан, отделял от него маленький ручей. Поблизости стоял дом, в открытом окне покачивался вывешенный для проветривания костюм. Потом им встретились две пригожие девочки в бело-голубом. Ашер предположил, что они возвращаются с процессии. Одна из них была лет восьми, значит, ровесница его дочери Катарины. Сидит сейчас, поди, бедняжка, дома и мучается от скуки.
Несколько охотников слонялись под фруктовыми деревьями и выстрелами сбивали яблоки. Ашер устал, однако не подавал вида. Прочесав последнее кукурузное поле, распорядитель охоты прокричал: «Ну, все, конец!» На обратном пути Ашера немного подвезли, а остаток дороги он прошел пешком.
К середине дня сильно потеплело. Яблоки с шорохом падали с веток и стукались о землю. Когда накануне он выезжал из города, в садике за домом еще дотлевал пепел, у крыльца стояла металлическая лейка и грабли дворника. Потом жена отвезла его на вокзал.
— Значит, уезжаешь, — сказала она.
— Да, уезжаю, — откликнулся он.
Прощание выдалось не из легких. Поезд, которым ему предстояло добраться до места, носил название «Красная молния». Несколько раз в день он курсировал по маршруту «Кёфлах — Грац — Виз» и обратно. Красный-то красный, но вот сравнение с молнией он никак не оправдывал. Тащился как трамвай и подолгу стоял на каждой крошечной станции. Выходили чаще всего два-три пассажира, а входили и того меньше. Дело было после полудня, и Ашер сидел среди фабричных практиканток, школьников и пенсионеров. Более всего его терзало, что поезд так полз, — поэтому ему никак не удавалось подавить в себе ощущение утраты. Глядя на школьников, он невольно начинал беспокоиться о Катарине. В школу и из школы ее никто не провожает, вдруг с ней по дороге что-нибудь случится? Да и жена из-за нее волновалась. Перед сном они обычно, лежа в темноте в постели, рассказывали друг другу, как прошел день. Часто разговаривали о дочери, а он любил слушать, как жена описывает во всех подробностях, что же она делала без него. Но в последнее время жена работала в страховой компании, а дочка часов до трех сидела дома одна и сама разогревала себе обед. Ашер ужасно страдал от мысли, что она каждый день предоставлена самой себе и присмотреть за ней некому.
Поезд выехал на равнину. Кукуруза на полях, среди которых он сейчас катил, казалось, совсем засохла. Осень выдалась без дождей, но в городе Ашер этого не замечал. В смешанных лесах лиственные деревья желтыми пятнами выделялись на фоне темной зелени хвойных. Чемодан у Ашера был такой большой, что не поместился на багажной полке, он поставил его в проходе и всякий раз поднимал его на колени, когда поезд останавливался и кому-то требовалось пройти.
На маленькой железнодорожной станции Гляйнштеттен Ашера уже поджидали Цайнер и его зять Голобич. Накануне Ашер отправил по железной дороге сундук с книгами и медикаментами, и Цайнер с Голобичем помогли ему донести сундук до машины. Потом ему рассказали, что Голобич жил с невесткой Цайнера, вдовой его покойного брата, кровельщика, который года три-четыре тому назад сорвался с крыши при строительстве собственного дома и погиб. Если бы Голобич на ней женился, она потеряла бы право на вдовью пенсию, а они никак не могли себе этого позволить, ведь Голобич перебивался случайными заработками и продал соседу уже почти все свое достояние: лес, луга и пашню. Да и дом его, где поселился Ашер, теперь принадлежал Цайнеру. Однако деньги, о чем Ашера уже предупредили, у Голобича никогда не задерживались. В общей сложности у него перебывало восемь мотоциклов, а прочему добру он счет не вел. Детали мотоциклов еще валялись где-то на чердаке, который Цайнер по-прежнему разрешал ему использовать. Голобич хранил там и кукурузу, которую выращивал на маленьком поле перед домом и целыми мешками увозил на мотоцикле на корм свиньям. Он был среднего роста, крепкого сложения. Волосы надо лбом у него поредели, он зачесывал их назад. Он всегда носил коричневую замшевую шляпу, низко надвинув на глаза. Лоб у него был широкий, выпуклый, глаза — серо-голубые. На разбитом белом «опеле» Цайнера они выехали из Гляйнштеттена и покатили по равнине, сплошь засаженной кукурузой.
— Когда-то, тысячи лет тому назад, — сказал Ашер, — здесь было озеро.
Когда перед ними пролетела цапля, Цайнер рассказал, что вот тесть-де его видал однажды, как прямо на этом самом месте упал аэроплан, а построил этот аэроплан наш, местный фермер, молодой парень из Пёльфинг-Брунна. Это был моноплан с низко расположенным крылом, с мотором в тридцать лошадиных сил и со съемным винтом. Вылетел он из замка Гляйнштеттен, сделал круг над Хаслахом и вдруг так и рухнул камнем с неба. Авиатор не пострадал, но в первые минуты не мог вымолвить и слова, а когда тесть вытащил его из обломков, просто улегся на траву. Месяц-два прошло, глядь, — а он снова летает. Потом в Первую Мировую погиб на западном фронте. Ашер внезапно подумал: «Человечество предается мечтам. А какой-то части человечества даже выгодно, чтобы другая часть безмятежно предавалась мечтам, и она делает все, чтобы мечтатели не очнулись». В поезде Ашер впервые услышал, как один их местных жителей упомянул о бешенстве. Цайнер пояснил, что в двух соседних районах введен карантин. Надлежит отстреливать всех кошек, которые убегут со двора, и всех собак, которых спустят с поводка и за которыми не уследят хозяева. Да и лис требуют отстреливать, если попадутся.
