— Да, футболист, — подтвердил хозяин дома. — Несмотря на запрет мужа, Перпетуя могла бы уехать со мной, если бы захотела, ей надо было только убежать из дому, но именно этого-то она сделать не решилась. А ты, Ванделин, теперь, когда ты вышел на свободу, что собираешься предпринять против тирана? Если тебе потребуется моя помощь, можешь рассчитывать на меня.
— Постарайся понять, — после некоторого колебания смущенно выдавил из себя Эссола, — постарайся хорошенько понять, что, когда человек выходит из лагеря, после того как провел там шесть лет, он уже не тот, каким вошел гуда.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что прошлое похоронено навсегда? — с живостью спросил худощавый молодой человек. — Это излюбленная тема Баба Туры и его пропаганды. Берегись, брат Ванделин, не то попадешь в ловушку. Мы отомстим за Рубена, мы отомстим за Перпетую. Если не в Зомботауне, так в Ойоло полно таких ребят, как я, и все они готовы мстить! Да взять хотя бы моих друзей, которые присутствуют здесь! Стефано не в счет, он ведь сказал тебе, что живет на Юго-Западе, но если бы он жил здесь, то непременно тоже был бы с нами заодно, он разделяет наши взгляды. Поверь, мы туг без дела не сидим.
— А знают ли твои друзья о том, что их ждет? — спросил Эссола.
— Что ж, — сказал в ответ хозяин, листая какую-то книжку, которую он принес из соседней комнаты, — достаточно прочитать вот эти строки, которые Бифанда написал всего за несколько недель до своего ареста и казни: «Может ли народ, ставший свидетелем кровавой роскоши, выставляемой напоказ, — роскоши, которой империализм окружил Баба Туру, являющегося опорой колониальных монополий, хранителем факторий, олицетворением продажности, — может ли такой народ испытывать какое-либо почтение к так называемой христианской цивилизации, хотя бы и двухтысячелетней? Что она дала нам?
И если мы сбросим старые привычные лохмотья — освободимся от чувства собственной неполноценности, если мы расстанемся с иллюзией, будто чужеземец может преподать урок черному человеку, если мы раз и навсегда поймем, что ни один народ как таковой не может научить другой ничему иному, кроме коленопреклонения и раболепного молчания, — одного этого будет достаточно, чтобы оправдать наши нечеловеческие страдания.
Никто не смеет присваивать себе право цивилизаторской миссии в Африке, за исключением самих африканцев! Объявить тот или иной народ избранным, способным вести за собой другой, над которым тяготеет непонятное проклятье, — значит отдать на поругание гнусному, извращенному, завистливому старческому этоизму нежную чистоту молодости — вот неоспоримый урок Истории. Что же касается воспитания, то наши так называемые наставники уже целое столетие подают завидный пример своим вечно отстающим ученикам. На грабителях и кровопийцах зиждется царство жестокости, где главное — это выгода, какими бы грязными средствами она ни достигалась. Уж не знаю, лживая риторика или наивность виной тому, что поначалу верилось, будто отныне все пойдет по-другому, так как вместо генерал-губернатора поставили гаулейтера местного происхождения.
И поскольку сегодня угнетение прикрывается маской, именуемой сотрудничеством, употребим и мы это ставшее знаменитым слово и скажем следующее: то, что называется теперь сотрудничеством, является прямым продолжением колонизации, причем методы те же, только слова другие. И давайте не будем осквернять память наших павших героев словами о том, что цель может оправдать жестокость наших испытаний…» Вот что писал Бифанда незадолго до своей смерти.
— Кто такой Бифанда? — не удержавшись, спросил Эссола.
Вместе с хозяином, худощавым молодым человеком, все присутствующие вздрогнули и с изумлением уставились на брата Перпетуи.
— Как, брат мой. — сказал футболист, даже не пытаясь скрыть своего негодования, — ты не знаешь, кто такой Бифанда?
— Не забудь, я ведь только что вышел из лагеря Баба Туры, а туда мало что доходит, — оправдывался Эссола.
— Бифанда! — воскликнул Зеянг. — Это единственный великий революционер и патриот из нашей провинции. И какой патриот! Брат Ванделин, мы можем гордиться Бифандой. Некоторые утверждают даже, что он второй деятель революционного движения после Рубена, кстати, он преподавал в университете. Его схватили два года назад, как раз в тот самый момент, когда он создавал партизанские отряды на Юго-Востоке. Подручные Баба Туры казнили его тут же, на месте, они перерезали ему горло. Надо сказать, они не слишком-то хвастались этим: мы узнали обо всем случайно.
Собравшиеся называли хозяина дома, худощавого молодого человека, то французским словом «Вампир», то на языке банту Зеянг» или «Эзилнган», настоящее же его имя было Жан Эквабла (или же, согласно довольно странной традиции провинции Ойоло, Эквабла Жан). Своими прозвищами он был обязан зрителям, которых восхищал особый, характерный только для него одного, совершенно, можно сказать, неотразимый стиль игры. Он обрушивался на противника с молниеносной быстротой, словно головорез, который подстерегает на большой дороге путника с туго набитым кошельком, он опутывал его, подобно осьминогу, и в результате каких-то неуловимых манипуляций мяч неизменно оказывался у него, Вампир словно притягивал его — и вот уже он отрывается от противника и мчится по полю, подстегиваемый исступленными, восторженными воплями зрителей.
Арбитры по-разному относились к его виртуозному искусству, он озадачивал их своими необычайными приемами, но, как только речь заходила о знаменитом ударе его левой ноги, осуществляемом им обычно в самых невероятных положениях, тут уж всяким спорам о непревзойденном превосходстве Зеянга наступал конец.
Он был наделен исключительным талантом и, как часто бывает у таких людей, играл очень неровно; нервозный, отличающийся острым чутьем, дерзкий до безрассудства, Жан Эквабла играл в национальной команде то на месте левого крайнего, то на более почетном месте — центрального нападающего. Есть, верно, какая-то закономерность в том, что любой человек, выделяющийся своей незаурядностью, рано или поздно приходит в столкновение с правительством Баба Туры. Так случилось и с Жаном Экваблой всего через несколько месяцев после его встречи с Эссолой, на другой день после Панафриканских игр.
Надо отдать справедливость Вампиру — он ничем не выдал Эссоле свою тайну, так что тот и не подозревал о характере отношений, которые связывали его с покойной Перпетуей, а вот насчет ее мужа, Эдуарда, он выложил все, что знал, — этот злобный полицейский был ненавистен ему еще с тех пор, когда они вместе ходили в начальную школу и сидели за одной партой.
Амугу приложил немало стараний, добиваясь того, чтобы двоюродная сестра Эдуарда, воспитывавшая детей Перпетуи и отличавшаяся более приветливым нравом, чем ее брат, прониклась расположением к Эссоле: когда Эдуард ушел в комиссариат, она привела ребятишек в дом, где их ждал дядя. Тот обнаружил, что вопреки первому его впечатлению дети были совсем не похожи на мать. Да и своей сестры он не мог узнать в новобрачной, которая натянуто улыбалась с фотографии, сделанной сразу же после свадьбы каким-то зомботаунским фотографом, очевидно очень неумелым. Подобно надписи мелом на черной доске, Перпетуя исчезла, не оставив никаких следов, словно ее и не было никогда на свете. Какой смысл был в поисках этой Перпетуи? Не лучше ли обратиться к иной Перпетуе, той, которая была всегда и потому останется навечно?
Две недели они провели в городе, где жила Перпетуя, и наконец Амугу удалось-таки вырвать двоюродного брата из сетей Жана Экваблы. Они отправились в Фор-Негр, как было условлено заранее. Оба города связывала железная дорога, однако братьям потребовалось около восемнадцати часов, чтобы преодолеть расстояние в четыреста километров. Долго искать Антонию нм не пришлось, так как обитатели Фор-Негра старались выбирать себе жилье неподалеку от земляков, и эта привычка сохранилась, несмотря на то что Кола-Кола — одно из предместий, где традиция эта была особенно сильна, — была дотла сожжена по распоряжению правительства, считавшего ее неприступной цитаделью рубенистов. Эссола прекрасно знал этот город, ведь он учился здесь и был активистом местных организаций партии Рубена. Антония жила в кругу людей, приехавших сюда из Нтермелена и Ойоло, здешние жители относились к ним, словно к близким родственникам. Антония вела размеренную жизнь, показавшуюся Эссоле серой и довольно скучной.
— Я решила совсем не возвращаться домой даже на короткое время, — заявила Антония, — так как чувствую, что не способна противостоять матери, ведь ты и понятия не имеешь о нашей матери, мой бедный брат. Что ты о ней знаешь? Какой ты ее себе представляешь? Думаешь, старая комедиантка, упрямая женщина — и все? Если бы только это! Поверь мне, мать — это такое создание, что ты и представить себе не можешь.
