Теперь, спустя некоторое время, я вижу, что утопаю в море культурных продуктов, отражающих те самые ценности, которые отстаивали мои студенты. В моем окружении преобладает культура публичной исповеди, в которой телевидение приняло на себя роль церкви, причем в роли духовников выступают телеведущие. Сейчас мемуары — вотчина не только тех, кто восходил на Гималаи или плавал по Атлантике. Все перевернулось: теперь в цене обычные рассказы обычных людей об обычных вещах. Рынок наводнен продукцией, претендующей на реальность, — от мыльных опер, которым люди верят больше, чем в саму жизнь, до историй из реальной жизни, в которые люди верят так же, как мыльным операм. В культуре публичной исповеди каждый, как и предсказывал Энди Уорхол, приобретает право на личные пятнадцать минут.
Собственно, та реальность, которую мне навязывают столь агрессивно как некую подлинность, — это, по сути, намыленная реальность, некая «жизнь для приготовишек», что нередко напоминает мне примитивную театральность торговцев из документальной ленты про папуасов. С одной только разницей: папуасы корчились от смеха. Сторонники дешевой псевдолитературной реальности — это те, с кем, утверждая свою значимость, отождествляет себя большинство (тут и то, как нас били и изводили в детстве, и как нас бросили родители, и как мы переходим с работы на работу, и как заболеваем и сами себя лечим, и как находим себе пару, как растим детей…). Этой реальности, избранной большинством, не чужд некий оптимизм, позитивное устремление, предполагающее, что, разрешив все эти проблемы, мы заслужим право на безмятежную жизнь до самой смерти.
Культура мейнстрима, о которой образованные люди говорят с презрением, постепенно высосала из жизни всякое литературное сопротивление, включая и высокомерие образованных, и сделалась просто культурой. Выйдя из культуры пошлости, пройдя через постмодерн — насмешливо-художественное увлечение дурным искусством, — дурное искусство само сделалось искусством. Благодаря могущественному рынку культуры «дурное» преобразилось в определенно достойное «ДУРНОЕ» (Пол Фасселл[20]).
В нашем мире эпохи конца холодной войны, который стремится к глобализации и бесконфликтности, свежеустановленные правила политкорректности и респекта к культурным различиям смыли начисто «трения», сопротивление, неоднозначность, цинизм, иронию и всякую возможность протеста в этом направлении. Уже нет места для вопроса: а так ли все обстоит на самом деле?
Соответственно, мир выбирает и своих гуру. Ныне здравствующая Опра — это мегаметафора современной фетишизации непосредственности и искренности. Покойная леди Ди — грустная мегаметафора мира, уставшего от бега трусцой за лучшим будущим и решившего вместо этого найти временное успокоение в том, что всегда с нами: в личной жизни. Душа вместо рассудка, искренность вместо обмана, простота вместо глубокомыслия, слабость вместо силы, сострадание вместо эгоизма. Ди усыпала весь мир звездной пылью своей журнальной и телеауры.
Даже министр обороны Хорватии, счастливо избежавший Гаагского трибунала, был похоронен под песню «Свеча на ветру». В Хорватии, как в любой другой восточноевропейской стране, искренность и подлинность понимаются как возврат к национальным корням (аутентичность — как новый фашизм). Сказавшие «да» предпочли жить в аутентичной «самости», со «своей собственной» аутентичностью, предварительно очистив страну от неаутентичных элементов: не-хорватов, социальных меньшинств, неугодных умников и предателей. Неаутентичный коммунизм уступил место аутентичному национализму, настолько «аутентичному», что во многих местах Восточной Европы можно обнаружить граффити с воплями: «Коммунисты, возвращайтесь, вам все простили!»
«Реальный напиток» кока-кола просуществовал уже добрую сотню лет. Он появился на свет в том же году, что и статуя Свободы. Стоит только задуматься, и мне начинает казаться, что эра «респекта» и «аутентичности» может продлиться немало лет. Возможно, демонстрация искренности достигнет такого уровня, что мы станем демонстрировать друг другу куски собственных пульсирующих сердец. Теперь уже авангардный прорыв культурного сопротивления не представляется возможным. Мы уже как будто не способны на «пощечину общественному вкусу». Да и, признаться, больше не найти четкой и ясной физиономии, куда бы ее залепить.
Недавно я выступала с публичным чтением. Я находилась среди «своих». Аудитория состояла не только из тех, кто знаком с художественным методом, но и из тех, кто его применяет на практике: художников и литераторов. Я прочла рассказ в духе черного юмора. Услышь его Альфред Жарри[21] с Даниилом Хармсом, они бы порадовались. И все же в тот вечер меня постиг полный провал. Ни единого смешка не услышала я от аудитории. Напротив, от моего рассказа всем сделалось грустно. Кто-то заметил, что мой рассказ — мощная аллегория недавней югославской войны. И все согласились.
— Что делать, — утешал меня один соотечественник, — видно, отныне до какого-то момента в необозримом будущем мы обречены на благородное страдание…
Вот и приехали! В итоге я решила сдаться. Аутентично сокрушенная мегасмертью леди Ди, в утешение пойманная на крючок мегашоу Опры в живом эфире, с последним мегабестселлером в руке, добровольно подстроившаяся под пульс мира, я посылаю в эфир слабые сигналы SOS последним уцелевшим протестующим миллиметром своего мозга. Возвращайтесь, циники, вам все простили!
1997
Роль Кирка Дугласа в моей жизни
Я родилась в стране, которой больше нет, — в Югославии, в тот самый год, когда Тито произнес свое историческое «нет» Сталину (по крайней мере, так нам говорили учителя). Словом, я была зачата в знаменательный момент, в момент, когда было произнесено историческое «нет». Возможно, именно этот исторический момент и определил мой характер. Вместо того чтобы стать бодрой и послушной верноподданной, я росла упрямой и непокорной. И этим горжусь.
Историческое «нет» Сталину означало «да» импорту голливудских кинофильмов, и буквально через пять лет после этого повсюду в полуразрушенной Югославии был показан первый из них. Это было в 1953 году, фильм назывался «Опасна, если в воде», в главной роли — Эстер Уильяме. То была пора жизнерадостной социалистической физкультуры, «живых картин» (изображений и лозунгов, выложенных на траве стадиона юными телами югославских физкультурников), коллективного укрепления мускулов и непоколебимой веры в лучшее будущее.
Будучи голливудским олицетворением всего этого, Эстер Уильяме легко завоевала сердца югославского народа.
За всю мою жизнь я встретила только двоих людей с ямочкой на подбородке: это мой дед и Кирк Дуглас.
— Смотри-ка, — часто говорила мать, указывая на фотографию моего деда. — У дедушки на подбородке ямка. Как у Кирка Дугласа.
Моя мать была страстной любительницей кино, и благодаря этой ее страсти я с малых лет часами просиживала на жестких деревянных скамьях нашего провинциального кинотеатра.
Появление жевательной резинки на югославском рынке стало потрясающим событием, и не потому, что мы открыли для себя жвачку как новое занятие, а из-за крохотных изображений голливудских актеров на каждой обертке. Для меня, не имевшей в моем послевоенном детстве нормальных игрушек, эти картинки стали настоящим сокровищем, наверное потому, что ничего иного у нас не было. Мы собирали эти обертки, обменивались ими, вклеивали их в альбомчики. Думаю, мы знали больше имен голливудских кинозвезд, чем кинокритики того времени.
Много позже, когда дети моего поколения подросли, появились иные картинки: футболисты, персонажи комиксов, поп-звезды. Появились и настоящие игрушки, настоящие книжки с картинками и телевидение. Словом, прежде чем узнать, что такое настоящая кукла, я уже знала в лицо Кирка Дугласа.
Сейчас я уже не вспомню, но тогда, в моем голливудском детстве нам всем были точно известны адреса голливудских кинозвезд. Чаще всего дети писали Тони Кертису. Многие получили по почте его фото с автографом.
Я же стала обладательницей того, чего ни у кого не было: письма от Кирка Дугласа и его фотографии с подписью. Настоящего письма на неведомом английском языке, подписанного им самим.
Я так никогда и не узнала, что писал мне Кирк Дуглас в том письме. Я потеряла письмо до того, как выучила английский.
Потом забылся и Кирк Дуглас. Потом к нам в страну приехало несколько знаменитых кинозвезд. Играли они в основном немцев, реже — парижан. Самым известным из них был Ричард Бартон, он сыграл Тито в одном югославском фильме.
Мое «голливудское» детство прошло, как детская корь, словно бы и не оставив по себе следа. Шло время, я стала писательницей. И я, наверное, могла бы и не вспомнить про Кирка Дугласа, если б не попался мне недавно в руки один журнал в глянцевой обложке. В нем я обнаружила интервью с уже очень и очень пожилым актером.
