Мальчишкой я бегал в школьном дворе с одноклассниками. Мы бегали друг за дружкой вокруг бетонных столбов с баскетбольными корзинами и вокруг гораздо более короткой колонны из камней без раствора, увенчанной бюстом какого-то подростка. Хотя Тинос славится своим мрамором, этот портрет был высечен из гнусного серого камня и претерпел к тому же множество надругательств. У подростка не было ни носа, ни ушей, ни подбородка, а вместо глаз — дырки. Какой-то ученик написал на его груди черным фломастером: «Это что за дрочила?». Жуткая фреска, украшавшая одну из стен двора — оранжевые рыбы, плавающие в море цвета метилена, — вдохновила кого-то на сходную надпись: «А это что за дрочила намалевал?». Слово «дрочила» нам очень нравилось, оно было одним из наших любимых словечек.
Школа расположена на новой улице, которая круто спускается под уклон, прямо к порту и церкви. Вдоль проезжей части, у самого тротуара, постелена серая ковровая дорожка. Она предназначена для верующих, которые проходят путь до церкви на коленях. Этому упражнению предаются, в основном, немолодые женщины, двигаясь на четвереньках и тяжело дыша, гуськом, поскольку узость дорожки не позволяет им обгонять друг друга. Мы находили лукавое удовольствие в том, чтобы мешать им, то стремительно пробегая перед ними, то толкая на них кого-нибудь из приятелей, чтобы в следующий миг сурово его одернуть:
— Осторожнее, придурок! Тетеньку, что ли, не видишь?
Тетеньки чаще всего не обращали внимания на наши шалости, но иногда принимались нас ругать, обзывая негодниками и шпаной. Ни у одной, тем не менее, не хватило мужества погнаться за нами, поскольку до школы они добирались, преодолев уже, по крайней мере, две сотни метров. Не помню, чтобы я хоть раз видел в этой процессии мужчину. Зато помню нескольких девушек, решившихся на это скорее из-за моды, чем из-за набожности. Мы с восторгом любовались их грудью, которую подчеркивали поза и ветер, регулярно задувавший им в вырез платья. Они потом еще долго снились нам по ночам.
Вспоминается также одна крайне бледная женщина, немного похожая на мою мать. Ее сумочка некстати раскрылась, и на дорогу высыпалось множество мелочи. Двигавшиеся вслед за ней тетеньки тотчас же покинули строй и погнались, по-прежнему на четвереньках, за монетами, катившимися во все стороны. Я видел, как многие поспешно засовывали пойманные монеты себе в карман.
Еще я бегал за бабочками в саду моего деда, в Фалатадосе. Спотыкался о забытую на земле лопату, о пластиковый шланг, о камень, падал, потому что смотрел только на бабочек. Замирал, когда они садились на цветок, потом тихонько подкрадывался. Я долго наблюдал за ними, прежде чем решался протянуть руку. В памяти остались два их вида: красные, с зелеными пятнышками посреди крыльев, обведенных тонкой черной линией, и желтые, довольно крупные, с черными прожилками. Меня так завораживала одинаковость их крылышек, что я пытался найти хоть какое-нибудь, пусть самое ничтожное, различие, но так и не нашел. Я никогда не убивал их: просто, полюбовавшись, отпускал. Я хотел поладить с ними, дать им понять, что я их друг и что они могут без страха садиться мне на голову или на одежду. Я думал, они из какого-то далекого многоцветного мира, где живет мой брат. Бабочки были посланиями, которые отправлял мне Герасимос.
Мой дед, отец моего отца, носил то же имя. Это был хороший человек, который позволял мне вволю играть в своем саду, пользоваться инструментами, изучать растения, которые разводил в питомнике. Он продавал их на рынке, по дороге в новый порт. У него были саженцы лимонных и миндальных деревьев, кипарисов, сосен, лавров. Он сделал древоводство своим ремеслом, после того как потерял правую руку в карьере Марласа. Прекрасный зеленый мрамор, из которого высечены колонны дома Навсикаи, как раз из Марласа. Я так и не смог точно определить степень его увечья, поскольку он постоянно носил рубашки с длинными рукавами и всегда застегнутыми манжетами. Догадывался только, что рука оторвана где-то пониже локтя. Это с ним случилось, когда он закладывал динамитный заряд в карьере.
— А что потом стало с твоей рукой? — спросил я его однажды.
— Там осталась, в Марласе. Наверное, птицы склевали.
Он умер, когда мне было двенадцать лет, и родители взяли меня на похороны. Я никогда раньше не присутствовал на похоронах; моя бабушка, жена старого Герасимоса, умерла, когда я был совсем маленький.
Мой отец говорит, что похороны оживляют религиозное чувство. Возможно, он прав, но знаю, что порой они производят обратный эффект. Вид моего деда в гробу меня глубоко опечалил, хотя я был убежден, что прощаюсь с ним всего лишь на время и что однажды он выйдет из своей могилы. Я только никак не мог решить, будут ли у него в тот день обе руки или одна. Промучился с этим вопросом всю церемонию. А едва мы вышли с кладбища, задал его матери. Она поджала губы и посмотрела так, словно собиралась отчитать. И ответила не сразу. Ее колебание произвело на меня плохое впечатление. «Сама ничего не знает», — подумал я. Мои первые сомнения насчет религии зародились в тот самый миг и были плодом этого короткого молчания. Когда она стала уверять, что дедушка отправится на небо с обеими руками, я уже не мог ей поверить. Возвращение руки, которую склевали бесчисленные птицы, показалось мне совершенно невероятным.
Почему я не помню, как бегал в Афинах, ведь там все куда-то бегут? Очевидно, моей памяти трудно запечатлеть движение, она обездвиживает лица на манер фотоаппарата. Мои воспоминания — словно машины на автостоянке.
Я прочитал том, опубликованный в 1963 году к тысячелетию Афонской общины, — в него входят статьи профессоров византийской истории, богословия, архитектуры, живописи, как греческих, так и иностранных. Один текст подписан бывшим мирским губернатором Афона, неким Константопулосом, который утверждает, что дела современного мира идут все хуже и хуже и что понятие прогресса есть измышление Сатаны. Он обличает эгоизм, гедонизм и скептицизм современного человека, который неспособен услышать глас Божий, очистить свое сердце, чтобы узреть в нем, как в зеркале, отражение божественного лика. Единственное интересное замечание в его статье, к счастью, довольно краткой, состоит в том, что византийские иконы — на самом деле окна, которые открываются в другой мир, бесконечно более светлый, чем наш.
Первый монастырь, названный Великой Лаврой (слово «лавра» означало в византийскую эпоху «монастырь», а во времена Античности — «агора»), был построен в 963 году святым Афанасием Афонитом на средства, предоставленные его большим другом, императором Никифором Фокой, которого, несмотря на этот благочестивый жест, ожидал печальный конец. Он был убит своим племянником, Иоанном Цимисхием, с помощью жены, я хочу сказать — жены Никифора, которую звали Феано, как и мою преподавательницу[7]. Монахи, видимо, от самого Афанасия научились приспосабливаться к любым обстоятельствам, ибо этот святой человек перенес на нового императора дружбу, которую питал к предыдущему, и сумел получить от него деньги, которых ему недоставало для завершения строительства монастыря.
К тому времени на Афоне уже обосновались несколько монахов, но они не были организованы в общины, жили в полнейшей изоляции и были людьми неприметными. Святую Гору еще предстояло изобрести. Афанасий не удовлетворился сооружением колоссального здания. Он построил также больницу, гостиницу, порт и приобрел корабль, чтобы развивать коммерческие связи своего учреждения с внешним миром. Изобрел множество новых ремесел, например, монаха-купца, монаха-моряка, монаха-земледельца. Он считал, что успех монастыря оценивается его процветанием. И до конца своих дней не переставал выпрашивать дары и покупать земли.
Этот дальновидный предприниматель был также автором значительного духовного труда. Он первым определил, согласно рекомендациям святого Василия Кесарийского, правила общинной жизни, уже тогда настаивая на том, о чем старец Иосиф позже будет неустанно твердить в своих письмах: правильное функционирование монастыря зиждется на подчинении монахов своему игумену. Афанасий поощрял пост, слезы, но не одобрял, чтобы иноки сами на себя налагали телесные наказания.
Что еще можно о нем сказать? Что он родился в Трапезунде, при крещении получил имя Авраамия и что ему нравилось ребенком играть в отшельника? Что одно время он занимался переписыванием церковных текстов своим прекрасным почерком? Что умер в 1001 году, упав с лестницы? Что его труп кровоточил три дня подряд? Что через некоторое время после своей смерти он явился художнику, который писал его прижизненный портрет, и попросил закончить?
Великая Лавра быстро приобретает известность как на Востоке, так и на Западе. На полуостров прибывают монахи из Италии и Армении. Строят новые монастыри, организованные согласно принципам Афанасия, не менее внушительные, чем его собственный, и уже не только грекоязычные. Иверский монастырь финансируется богатой семьей из Иверии, как тогда называлась Грузия. Чуть позже болгарские, сербские, русские монахи заселят монастыри Зографу, Хиландар и Святого Пантелеймона. Во время раскола Церквей в 1054 году Афон уже осенен ореолом религиозной столицы. Историк Николас Своронос отмечает, что византийские императоры благоприятствовали созданию такого центра, чтобы упрочить свое положение на Балканах. Теряя территории на востоке, Византия пыталась приобрести их на западе.
