Изя снял спецовку, надел пиджак, кепку, взял габардиновый портфель и пошел к проходной.
Возле доски с надписью "Достижения сталинского самолетостроения" стоял Боря Суперфин и прикалывал кнопками бумажный лист.
– Изя! – крикнул Боря. – Молодец, Изя! Отлично! А ну-ка – ответим Трумэну и Аденауэру нашими "Илами". Им, поди, мало не покажется!
На листе было написано:
"СЛАВА КОММУНИСТУ, ИНЖЕНЕРУ ИЗРАИЛЮ БОРИСОВИЧУ БРАВЕРМАНУ, СВОЕВРЕМЕННО
ВЫПОЛНИВШЕМУ ВАЖНОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ ЗАДАНИЕ!"
Изя улыбнулся Боре и махнул рукой.
– Боря, спасибо за дрова, – сказал он.
Боря поднял над головой сжатый кулак.
Изя шел к проходной. Его подташнивало, глаза закрывались сами собой, и казалось, что под веками у него песок.
Навстречу прошли двое рабочих. Изя достал из кармана пиджака пропуск.
– Дублер директора завода, – услышал Изя за спиной.
В этих словах не было насмешки.
А Изя усмехнулся.
Дублеру директора завода вчера исполнилось двадцать четыре года.
Отец вновь отложил журнал.
– Ну, как там у вас, ребята? – спросил он. – Белые держатся?
– Белым кранты, – сказал Никон.
Бравик дожимал его. Бравик ввел ладью на е2.
– Все, – негромко сказал Никон и положил своего короля на доску. – Сдаюсь.
– Не слышу, – сказал Бравик.
– Сдаюсь!
– Папа, я выиграл, – сказал Бравик и протянул Никону руку.
Никон пожал его руку и сказал:
– Что у нас получилось? Испанская партия?
– Да, – кивнул Бравик. – Испанская партия.
Никон взял сигарету и поудобнее устроился в кресле.
– Слушай анекдот… – сказал он.
– Ребята, а налейте и мне коньячку, – попросил отец.
Вадя, январь 97-го
…Когда мне плохо, я работаю… Когда у меня неприятности, когда у меня хандра, когда мне скучно жить – я сажусь работать. Наверное, существуют другие рецепты, но я их не знаю. Или они мне не помогают…
Аркадий и Борис Стругацкие
"За миллиард лет до конца света" Выходя из подъезда, Тёма пропустил Худого и прикрыл за собой дверь.
– И залпы башенных орудий в последний путь проводят нас, – сказал Худой и утешающе похлопал Тёму по плечу.
Они постояли. Тёма поправил шарф. Худой закурил.
– Ты извини, – сказал Худой. – И перед ним потом извинись… Зря я…
– Да ладно, – мрачно сказал Тёма. – Он привык.
– Мы же ему не заплатили… – спохватился Худой.
– Да ладно, – повторил Тёма.
– Ладно – у попа в штанах, – укоризненно сказал Худой. – Вернемся, надо заплатить…
– За что ты заплатишь, господи?.. Не возьмет он. Не берет он за такие разговоры.
– Сознательное в бессознательном… – Худой поднял воротник куртки. – Бессознательное в сознательном… Бред.
"Я хотел как лучше", – подумал Тёма и сказал:
– Не нужен тебе психоаналитик, это точно.
– Куда уж точнее, – согласился Худой. – Что я – дикий?
"Знаю я, что тебе нужно, – подумал Тёма. – Только бы ты не скис".
– Ты извини, Тём. Время на меня убил. Дунешь?
– Не… – Тёма принюхался к дыму сигареты. – Я по другой части. Я другое поколение.
– Ну да, – кивнул Худой. – Вы – пьющее поколение.
– Мы – героическое поколение, – назидательно сказал Тёма.
Он уже нес что ни попадя, ему было все равно что говорить.
– Куда тебя отвезти?
– Я пройдусь, – сказал Худой.
– Вадик…
– Что, Тёма, дорогой?
– Вадя, ты тертый… Ты умный…
– Тёма, прекрати, – твердо сказал Худой. – Пока, брат. Я пройдусь.
Он бросил в урну окурок, пожал Тёме руку и пошел через дворик.
Тёма смотрел, как Худой идет мимо детской площадки, как горбится от мороза в своей короткой куртке, и думал: "Ну да – он тертый и умный… Сеня Пряжников не глупее был… Помогло это Сене? Дела – говно…" Он постоял минуту возле подъезда, пробормотал "вот, черт!" и шагнул к машине.
Едва он повернул ключ зажигания, затилиликал телефон.
– Да! – раздраженно сказал он.
– Что "да"? – спросил Никоненко. – Что "да"? Ты водил его?
– Ну, водил… На кой черт я только его водил…
– И что?
– Он посидел там… немного. Он не захотел разговаривать!
– Как не захотел? С кем?
– С психоаналитиком.
– С каким психоаналитиком? – брезгливо спросил Никоненко. – Что за чушь? Слушай, ты чем там занимаешься? Ты его к Валере водил?
– К Валере? Ах, да… – спохватился Тёма. – Водил… Да. Утром. Делали компьютерную томографию… Я правильно говорю – компьютерную, да?
– Да, правильно. И что?
– А что я в этом понимаю? Лера сказал, что позвонит тебе.
– Ни черта от вас от всех полезного, – злобно сказал Никоненко. – Сам сейчас Лере позвоню… Занимаетесь какой-то херней…
– Иди ты в жопу, – с душой сказал Тёма.
– Сам иди в жопу, – сказал Никоненко и положил трубку.
Вадик действительно очень хотел пройтись. Сегодня с утра у него не болела голова, сегодня отчего-то отпустило. И не двоилось в глазах. Иногда его пошатывало, но с этим он научился справляться – нужно было дунуть, и головокружение прекращалось. Ненадолго.
Он уже стал было сживаться с головной болью, знал, когда принять таблетку, когда погодить, когда дунуть, когда – просто полежать в темной комнате. Вот только беда, что головная боль усиливалась понемногу с каждой неделей. И вечером еще наваливался страх. Но сегодня-то было грех жаловаться. Сегодня был хороший день.
Он шел по Русаковке к метро. День был морозный, искрящийся такой денек, пуржило, поземка полировала снежком серые полоски трамвайных рельсов.
Вадик вспомнил, что вечером на Нагорной включают свет, и взбодрился.
"Ну конечно, как забоюсь, так возьму доску и поеду на Нагорную… Ух ты!.. А чего на Нагорную?… Надо же к Сане поехать… Саня мне свет включит…" Тут он малодушно подумал – а как же он станет возвращаться потом, после катания, на ночь глядя, во Фрязино?
"У Сани и переночую… Верно…" Он представил себе квартиру Саши Берга в Крылатском, самого Сашу.
"Даже можно будет выпить с ним немного… А уж страшно-то наверняка не будет, тепло у Саши, спокойно… Был бы дома…" Он сразу стал искать глазами автомат, засуетился, увидел, быстро подошел и сунул в щель карточку.
– Сань…
– Вадя, – сказал Берг, – Машка – аферистка… Она мне только что сказала про психоаналитика… Вадя, это все фуфло… Не нужно… А вечерком приезжай покататься. Я тебе свет включу. Бери доску, приезжай. Я вашу шпану не пускаю – склон убивают. Тебе свет включу. Ночевать – у меня… А хочешь, дунем… Фильм купил – "В три десять на Юму". Ты видел?.. Вадя, приезжай, я жду.
Вадик потер лицо, сказал: "Я к семи", – и заплакал. Берг что-то говорил из трубки, а Вадик кивал, всхлипывал и выцарапывал уголком карты на заиндевевшем стекле волка из "Ну, погоди!".
Вадик по прозвищу Худой был двоюродным братом Гены Сергеева, то есть человеком априорно неслучайным. Он был моложе всех, лет на шесть-семь моложе, но его приветили. В конце концов, Берг с Гаривасом тоже когда-то числились юношами.
Покойный Сеня Пряжников барственно и добро говорил: юноша Владимир и юноша Александр. Никоненко плавно вынимал изо рта трубку и кивал Сене, соглашаясь – мол, да, молодежь, молодежь должна быть рядышком, это и ей, и нам полезно. Тёма Белов говорил: "А на прошлой неделе, мессиры, юношу Вадима видели читающим Пушкина!" – "Я думал, это про летчиков, – придурковато оправдывался Вадя. – Ас Пушкин".
В компанию он был вхож около двух лет. "Набережную неисцелимых" он не читал и не цитировал, но определенно читал Шервуда Андерсона, Салтыкова-Щедрина и Уайлдера – проверяли. И он знал разницу между Тушинским Вором и Воренком. А это на фоне повсеместного интеллектуального оскудения было каким-никаким цензом. К Ваде уже было привыкли, как случился "шкандаль" – неожиданно оказалось, что Вадя сноубордист. Досочник. Шпана. Пятью-шестью годами раньше Ваде было бы с треском отказано от дома. Но с возрастом отцы-основатели помягчели. Отнеслись с юмором.
"Он не виноват, отцы, – терпимо говорил Тёма. – Может, детство было тяжелое…
Или еще что…" Вадя даже ездил со всеми в Терскол (пока они еще ездили в Терскол, пока не разлюбили), на "Мире" он коротко переговаривал со спасателями, и они смотрели в сторону, пока Вадя с доской под мышкой уходил куда не положено. Поднимаясь на "Кругозор", Тёма, Никон и Гаривас видели росчерки Вадиной доски на девственных каменистых стенках.
"Ты же приличный человек, – уважительно говорили Худому за вечерним коньяком в "Вольфраме". – Ну попробуй лыжи. Ты же по-русски грамотно говоришь, ты же книги читаешь…" "Хорош, деды, – вежливо отвечал Вадя. – У вас своя мифология, у меня – своя.
Свободный человек в свободной стране. И скручивающий момент отсутствует. Летать проще. Ясно?" А уж летал он… Да. Чего уж. Летал. По целику летал, по льду, по буграм – где хотел, там и летал.
Он был лучше всех. Когда Вадя приезжал в Азау, вся "молодежь – не задушишь, не убьешь" собиралась вокруг. Патлатые, развязные, понтовые, мажорные, с оранжевыми "Моторолами", в банданах, в "полартексе", скромненькие, нафаршмаченные, крылатские, нагатинские, питерские, киевские – все. И он знал для них слово.
