Один из кружков, где, как показалось Крису, говорили по узбекски, источал отчетливый запах травы. Крис увидел красный огонек косяка.
— Смотри-ка, ганжу курят.
— Ну да…
— А я чего-то и не хочу. У меня как уехал с Алтая, что-то не то. Приходы ни с того, ни с сего, как от кислоты. Или это проснувшиеся двухмесячной давности флэш-бэки.
— Ты о Холме?
— Холм, сударыня, был в прошлом году. А в этом, перед моим отъездом было всеобщее съезжание крыш.
Крис вспомнил и Холм, странное сообщество питерских людей раздобывших где-то огромное количество кислоты и превративших одну из квартир в Томас-Вулфовский автобус проказников, сам Крис тогда впервые попробовал кислоту, или точнее то, что называлось «кислотой», скорее всего это был ПСП или какой другой из дешевых аналогов, но вставило все равно довольно сильно, и через полчаса после приема дозы — ням-ням, с ложечки, пер орально, его начало закручивать, и в голову вошел настоящий рэйв — УПца УПца УПца электронные барабаны, и Майкл, зациклившийся на фразе «акутное произношение», вдруг стал лодкой, которую болтает на быстрой воде, потому что она привязана к столбику по имени Акут, а Леха-ха-ха — со своими тяжелыми телегами — горой, и Крис гонял по нему свои тележки, прикалываясь к материализации образов, а затем девчонки надели цветные блестящие юбки и платформы, откуда они их взяли, у Кэт, что ли, и хипня ушла в Нору, там за стойкой работала какая-то их приятельница, а Крис тоже подумал: УПца УПца УПца, и вышел в город и сидел одинокой чайкой на бетонном берегу там, где залив смыкается со Смоленкой и слушал музыку ночных машин.
«А ты помнишь другой раз, помнишь, как начиналось всеобщее съезжание крыш, и была кислота, ты поделил ее с Ленками — пять доз на троих, и вас, точнее, тебя, снова потянуло к Смоленке, и ты оказался на кладбище, где быстро потерял всех, даже самого себя и, оставив свечу в склепе возле одной из дорожек, бежал по тропинке между темными словами о любви и смерти, узкий проход выталкивал тебя наверх, ты медленно расправил руки и некая сила отрывала тебя от земли, на которой ты еще недавно прочно стоял, и поднимала тебя наверх, мимо сплетения веток, мимо пузырей воды на картинах Чурлениса, ты же помнишь эти картины и музыку, наверх, к фиолетовому городскому небу, и ты уже не боялся упасть, потому что падение — это тоже полет, и ты летел совершенно один, легкий как воздух, пока не оказался у дерева, чья крона стала новым зеленым небом и ты вошел в это дерево и был там пока горела оставленная тобой в склепе свеча.
«И кого ты там встретил?»
«Никого. Ты просто чувствовал что ты — и земля и небо, ты чувствовал всех умерших, ушедших в землю, в прошлое, и ты чувствовал всех, что еще придут».
«Лишь потом ты понял, что они никуда не уходили и не приходили, они были вместе с тобой всегда, ибо нет ничего кроме «всегда».
«На следующий день у тебя продолжали сыпаться искры из глаз. Вы с Настей зашли в кафе на островах, где теннисные корты и какие-то новые русские, или уже совсем не новые, а у тебя были деньги, насейшененные в кабаке — можно было поесть и выпить — «всегда» продолжалось, и не было ничего недоступного.
Вы сели за белый пластмассовый столик, чудесный столик в зеленой траве, о котором ты подумал: вот настоящий кислотный столик в зеленой траве: если бы его еще обработать спрэями, красными, синими, желтыми, он стал бы как большой городской цветок. Потом ты пошел за едой и тебе навстречу здоровенный рыжий котяра — крутолобый и какой-то уж очень человеческий.
— Привет, Кот, — сказал ты, — как поживаешь?
Ты почувствовал, что кот понял твой вопрос. Но не ответил, а повернулся и лениво отошел в сторону, уступая тебе дорогу.
Затем начался разговор с Настей, обычный «холдэж ни о чем», как сказал бы Транк, вы беседовали друг с другом ради самой беседы, которая пробегала мимо вас подобно ручью, и вдруг ты увидел, что кот направляется к столику и пересекает этот словесный ручей даже не замочив шерсти. И ты был уверен, что он запрыгнет к тебе на колени, потому что он хотел этого, а ты чувствовал все его желания.
— Рыжий пушистый дым. — сказал ты, — ложись ко мне на колени.
Он лег, и Настя погладила его, утопая ладошкой в шерсти.
— В его роду точно были персы.
И ты снова увидел веер цветных искр, летящий от ее руки. Ты поймал одну, и попытался уцепиться, уйти в то пространство, откуда они исходят, пространство, находящееся далеко за пределами это мира.
Чудесное путешествие тогда только начиналось, но через день его перебила какая-то суета, и все вокруг словно посходили с ума, остались не люди, обрывки фраз, и ты понял, надо уезжать отсюда, ехать и ехать, и на последние деньги взял билет. Ты едешь до сих пор, и уже никакая кислота не нужна».
— Крис, очнись. Что с тобой? О чем ты думаешь?
— О том, что мне не нужна кислота. Как, впрочем, и трава…
Наконец, они миновали последние строения и вышли в степь. Ровное темное тело земли и дорога — серая полоса, упирающаяся в еле видимую линию горизонта. Проходящие по трассе машины обдавали фигуры путников светом и ветром, и хотя Крис еще задолго до приближения автомобиля начинал подпрыгивать и даже размахивать фонариком, никто не останавливался.
— Без мазы, — сказала Галка, — Пойдем спать. Заодно и арбуз схаваем.
Они долго продирались сквозь окаймляющий дорогу невысокий кустарник, затем долго искали ровное неколючее место, чтобы расстелить полиэтилен, затем Галка светила фонарем, а Крис разбирал рюкзак, затем они зажигали и устанавливали на камень свечу, затем, наконец, сели рядом друг с другом, и Крис принялся разделывать арбуз.
— Смотри, — сказала Галка, — свеча горит, а ни одного мотылька.
— Осень уже. Летают только листья.
«Да здесь и этих нет», — отметил он про себя.
— Спелый какой. При свече совсем черный. — Галка взяла двумя пальцами ломтик.
— Арбузы хорошо есть по другому. Так, чтобы всей рожей вгрызаться в красную мякоть, ам-ням. — Крис попытался изобразить, как он это делал бы. — Но главное в этом — другая обстановка: жарища, голые мужики, гора арбузов, сладкий сок, текущий по волосатой груди. А ты, — теперь выражение его лица стало пародийно-брезгливым, — пальчиками, аккуратненько, словно какой-нибудь аристократ: «хрум-хрум».
Крис вспомнил, как он сидел на хвосте у каких-то астраханских студентов и те бросали арбузы в реку, чтобы проверить на спелость — незрелые были тяжелее и глубже уходили под воду.
На смену этим воспоминаниям пришла Бухара, городской парк и, неподалеку от усыпальницы Самонидов, чайхана, где всегда тень, неторопливый разговор, и плов, — Крис проводил там каждый день и на вторую неделю уже знал всех завсегдатаев.
Однажды в чайхану зашел человек с длинным лицом и густыми бровями, узбек, совершенно непохожий на узбека, он принес хозяину арбузы, и с одним из них подсел к достархану Криса.
— Для гостя, — пояснил он, — лучший.
Он сжал арбуз с двух сторон ладонями и сделал еле заметное движение. Зеленая корка хрустнула и когда незнакомец разъединил ладони — в одной руке оказалась полупустая чаша, а в другой — такая же чаша с горой ярко-красной мякоти. Он отложил полупустую половину на достархан, вырывал освободившейся рукой красную сердцевину и протянул Крису — на, ешь, красное сердце в черной руке. Крис переместил воспоминание: такой же хороший день, и тот же достархан, только теперь напротив сидел местный священник: седая длинная борода, чалма на голове, очки в позолоченной оправе…
«О чем мы говорили… Да, о суфиях, о суфиях в стране неверных, ведь, мы, христиане, с вашей точки зрения неверные, и мусульманская угроза…»
— Нет, уважаемый, нет, — священник хитро улыбался, — вы, христиане, верите в пророка Иссу, и это уже хорошо. Вы лишь заблуждающиеся, заблудившиеся на пути к Богу, а вовсе не неверные. Неверные — это язычники и атеисты.
— Я больше не хочу. — Пока Крис сидел в чайхане, Галка успела съесть несколько кусков. — Давай оставим на завтра.
— А я вспомнил Бухару. Там был чувак, который руками разрывал арбузы.
— Надо чем-то накрыть. Могут муравьи залезть.
— Да вроде здесь и муравьев нет.
— Муравьи везде есть. А вот вода?
— Полная фляга. — Крис протянул Галке фляжку.
— Ого, вся какая-то пупырчатая.
— Это особая история. Умоешься расскажу.
Отступление пятое: О вмятинах на фляге Кристофера
Фляжка у Кристофера была знатная — армейская, алюминиевая, вся измятая. Вмятины объяснялись одним прошлогодним приключением. Однажды летом Крис как-то решил съездить на дачу Сереги Князя, затерянную в глухих вологодских лесах. Кристофер добирался стопом и лишь к ночи приехал в поселок, от которого до деревни Князя оставалось около двадцати километров. И, не дожидаясь попуток, отправился к Князю пешком. Низкие облака висели над дорогой и тьма стояла такая, что хоть глаз выколи. «Вот уж сравнение, — подумал тогда Крис, — кому и зачем выкалывать глаза посреди этой тьмы».
