Нам не остается ничего другого, кроме как бежать за ним. Прибегаем, осматриваемся и расстраиваемся. Площадка оказывается не так себе просто площадка, а вовсе даже прикуроченная к другому ресторану. Типа родители кушают на веранде, наблюдая, как их дети лопают песок из песочницы и устраивают драки на лопатках. И я бы рада там засесть, но, во-первых, мы поели (что несущественно, так как можно заказать кофе), а во-вторых, свободных мест нема, и довольно капитально нема — ни одного стульчика. А самое главное — Ф. давным-давно на площадке, и плевать ему на то, что мы как две идиотки стоим перед жрущими людьми, не зная, куда приткнуться.
До кучи бабушка вдруг вспоминает, что она прежде всего бабушка, подходит к краю площадки и начинает вести себя как обычно.
— Тимошенька, не трогай мальчика! — начинает тоненько визжать она. — Отдай девочке пистолетик! А ты, мальчик, не надо его обижать, а то я сейчас спущусь и буду ругаться.
Красная, как рак, я забиваюсь в какой-то угол и нервно прикуриваю сигарету. Говорить бабушке о том, что она ведет себя позорно, смысла не имеет: во-первых, она пьяная, а во-вторых, все равно пошлет куда подальше.
«Ну и ладно, — уговариваю себя я. — Мы тут бываем раз в год, ничего нас никто и не запомнит. Тоже мне, подумаешь…»
А гадская публика, как будто только нас и ждала, — пялится с таким неподдельным интересом, что у меня аж дым в горле застревает.
«Ничё, ничё, — продолжаю уговаривать себя я, — хуже уже не будет. Щас бабушка проветрится немного, проорется, и пойдем — не век же нам тут сидеть. Надо только отстраниться от этого всего — типа это не моя бабушка, не мой ребенок и я вообще не здесь».
Отстраняюсь я старательно и уже вхожу в дзен, как случается страшное. Там посередине площадки стоит какая-то изба-кур-нога. Изба натурально дебильная, потому что в отличие от всех прочих изб в ней нет дверей, а есть некий лаз внизу, извините, между ног. И вот я так отстраненно смотрю, как мое дитя лезет между куриных ног, причем вижу его только по пояс, потому что вторая половина, опять-таки извините, ТАМ. И вот он все карабкается, карабкается, карабкается, как вдруг я смотрю — вместо Фасоличьей попки одна штука в штанах оказывается Фасоличья попка одна штука в трусах. Дырявых (ну карма это, карма, ибо я понятия не имею, откуда у него дырявые трусы).
Резинка у него лопнула, у паразита.
Бабушка тоже видит такую интимность и изо всех сил начинает орать: «Тимоська, иди сюда, мы штанишки поправим, и сразу опять пойдешь играть». Тимоська у нас не лох и на всякие зазывы не ведется. Естественно, в последнем рывке он подтягивается наверх и скрывается в избушке.
Публика давится котлетами и делает звук громче.
Трепеща телесами, бабушка спускается вниз и начинает нарезать круги вокруг домика, увещевая ребенка спуститься. Фиг там! Фасоличка окопался прочно и надолго, и, судя по звукам, их там человек пять, не меньше.
Как вы думаете, что я чувствую?
А уже ничего. Единственное, что меня беспокоит, — это как бы бабушка следом за ним не полезла, там лаз узкий и совершенно не предназначенный для ее восьмидесяти килограммов. Бабушка, застрявшая между ног у курицы, это будет почище десяти голозадых детей, и это я понимаю прекрасно.
В тот самый момент, когда бабушкин голос переходит в предсмертный хрип, Ф. таки выкатывается из домика. Причем, судя по траектории полета, он вовсе не к бабушке захотел, а просто огреб пенделя. Ну двинул ему кто-то из деток, однозначно. Бабушка оживляется, растопыривает руки как вратарь и с визгом «Иди сюда, застудишься же» делает несколько шагов по направлению к нему. Что дальше? Дальше начинается марафон голой попки. На своих тоненьких ножульках Ф. нарезает круги вокруг детских сооружений и, кажется, даже повизгивает от удовольствия. Бабушка бежит за ним следом, источая запах «Балтики», а следом за ними бегут остальные дети. Наконец в едином броске бабусенька ловит унучика и тащит его ко мне. Унучик орет так, как будто его убивают, и отчаянно сучит ножонками.
Но у меня, в общем, уже дзен, и мне уже все равно. Довольно меланхолично я извлекаю из сумки шарфик, продеваю его вместо ремня и отпускаю Фасолия восвояси. Бабушка пытается что-то мне сказать, но я указываю ей на пустой стул и советую присесть, чтобы отдышаться. Через пять минут баланс восстанавливается: Ф. играет с детьми, мама ведет светскую беседу с каким-то мужичонкой, который советует отдать ей Тимонтия в Суворовское, я стираю пот со лба.
«Ну ладно, — размышляю, — в конце концов, все живы, и хотя бы обошлось без травм».
Вздыхаю, достаю из пачки последнюю сигарету, прикуриваю ее, облокачиваюсь на бортик и… и с оглушительным грохотом падаю вниз.
То, что это не приколоченный к краю бортик, а вовсе даже имитация бортика, становится известно, как правило, уже на земле. Впрочем, после моего падения наш баланс только улучшился: к грязному ребенку в сопровождении вонючей бабушки мама с синяком на заднице просто по определению прилагается. Вот я и приложилась.
Все случилось утром между девятью и десятью, у маленького панельного дома на улице N. На ветку сирени, третью от верхушки, уселся упитанный воробей. Уселся, чирикнул, да и расслабился. Если бы воробей расслабился на пятой, седьмой или даже четвертой ветке, истории бы не получилось. Но это была исключительно вредная птица, и оттого акт дефекации произошел именно на третьей ветке и ни сучком ниже. Клейкая струйка птичьего дерьма довольно долго скатывалась по листьям и наконец остановилась на одном из них — том самом, что упирался в окно второго этажа панельной многоэтажки. Под тяжестью отходов птичьего желудка лист согнулся, и тоненький лучик солнечного света ворвался в спальню, спрыгнул с подоконника, пробежал к кровати и остановился на Нинином носу.
Нина проснулась, зевнула от души, посмотрела в висящее напротив зеркало и ужаснулась.
— Ох! А у меня нос! — вот как ужаснулась она. — Ну надо же!
И действительно, в этом утреннем и таком прицельном солнце выходило, что у Нины — нос, и не просто нос, а нечто выдающееся и некоторым образом случайное — так это, приляпали, чтоб было в наличии.
— Ну ни фига себе приляпали! — удивилась Нина и встала с кровати, чтобы рассмотреть нос получше.
Невзирая на то что беспощадный луч остался на подушке, нос проследовал за Нининым лицом точно так же, как Бобик за ливерной. И хотя это был уже самый обычный нос — чуть курносый, немного веснушчатый и без прыщиков, Нина была неумолима. Так уж устроены женщины, что пережитый ужас накрепко впечатывается в их память наряду с рецептом пирога и датой выдачи аванса у мужа.
«Как флюгер на мэрии», — подумала она, застегивая платье.
«Гаже, чем у Сидоровой», — показалось ей в ванной.
«С этим неприлично жить», — заключила она перед трюмо, завершая макияж.
— Колинька, а когда у тебя аванс?
Муж Нины, Николай Петрович, хоть был не глух и не слеп и уж тем более не состоял на учете в психоневрологическом диспансере, вмиг приобретал все эти качества, едва речь заходила о финансах. Поэтому в первый раз он ответил очень односложно.
— Чиво? — спросил Коленька и зевнул.
— Коленька, ты что, глухой? — удивилась ученая Ниночка. — Я же тебе говорю: аванс когда?
— А зачем? — спросил Коленька и зевнул еще раз.
Пересчитав Коленькины коронки, Ниночка окончательно обиделась.
— Затем что ты жлоб, — ответила ему она. — У меня нос большой, и вообще!
В то утро Николай Петрович был слишком сонный, а оттого совершенно не заметил воронов, кружащихся над его головой: вместо того чтобы объяснить Ниночке, что никакого «носа» у нее нет, тем самым сохраняя семейные отношения и финансы, он зевнул в третий раз и изрек страшное.
— И что теперь? — сказал Коленька.
— Значит, и ты заметил, что большой! — удовлетворенно вздохнула Ниночка. — А теперь только ринопластика!
Еще через две минуты выяснилось, что у Нины не одна беда, а целых две. Коленька не только не захотел давать денег на «какую-то уринопластику», но и вовсе даже обозвал ее дурой и бездельницей. Конечно же, Ниночка, не осталась в долгу и тут же напомнила Коле, что он такое же черствое мурло, как и его папа, но это не принесло ей должного удовлетворения. Как только за Колей закрылась дверь, Ниночка осталась с носом, причем как в переносном, так и в непосредственном — прямом — смысле. Делать было нечего: наплакавшись от души, Ниночка принялась звонить Сидоровой.
— Знаешь, Лидочка, мало того, что он сказал, будто у меня большой нос, так еще и не дал денег на ринопластику!
— Что, прямо так и сказал?! — ужаснулась Сидорова.
— Ну, не совсем так, — вздохнула Ниночка, — но что-то вроде того. Да еще и дурой назвал, можешь себе представить?
— Вот ведь сволочь, — представила себе Сидорова. — И что теперь?
