– Почему вы не написали ему? – спросил Алекос.
– Почему? Вот в этом вся трагедия, вся загадка! Словно старуха нарочно добилась того, чтобы превратить вашу жизнь в ад. Словно хотела отомстить Элени. Да что я болтаю! Чем виновата старуха! Иной раз карает самf жизнь. Или, Алекоc, клянусь тебе, может быть, революция наказывает тех, кто отошел от нее, не так ли?
Произнося эти слова, он смущенно посмотрел на Алекоса. Тот курил и слушал его с бесстрастным лицом, но тут стал машинально шарить по карманам в поисках сигарет.
– Наверно, я мелю чепуху, ты так, видно, считаешь?
– Конечно, все, что ты мелешь насчет наказания, чепуха, – проговорил поспешно Алекос и затянулся.
– Ну, ладно, – прошептал Фанасис – Возможно, я ошибаюсь. Сейчас ты прочтешь ее письмо и сам решишь. Прошел, значит, год, а мы с каждым днем жили все хуже. Я обратился даже к врачу, а он говорит мне: «Присматривайте за ней, душа у нее не на месте, какой-то червь ее точит». Вернулся я домой, сел рядом с ней и говорю: «Элени, пе убийцы мы и преступления не совершили. Стефанос поймет это лучше всех. Нужно сегодня же написать ему обо всем». Она обрадовалась. Да, я видел это по выражению ее лица. Словно что-то встрепенулось в ее душе. Внезапно она вскочила. «Да, я сейчас же напишу ему». Она обняла меня и заплакала, как дитя. Всю ночь писала. Я не спал и ходил по комнате. Сначала она то и дело бросала перо, хваталась за голову. Я боялся, что она разорвет бумагу. Но постепенно Элени ваяла себя в руки. Я наблюдал за ней. Лицо ее оставалось серьезным. Задумается, погрызет кончик ручки и лотом снова поспешно принимается писать. Приближался рассвет, когда она кончила. Я обнял ее и приласкал. «Я сам поеду на Корфу, увижусь с ним и как-нибудь передам письмо, – сказал я ей. – Завтра отправлюсь, Элени». Я заклеил конверт, не читая письма, и мы легли спать. Но, к сожалению, дела помешали мне уехать на следующее утро. Ох, если бы я поехал, все было бы иначе и она, несчастная, не оказалась бы там, где находится теперь.
Он помолчал немного, попытался улыбнуться. Его круглое лицо, по-детски удивленное, выражало страдание.
– Понимаю, я снова сбил тебя с толку, – добавил он. – Но как трудно рассказать другому про свои терзания, возможно пустые терзания. Они как воздух, который ловишь, а он ускользает из рук. Она лучше справилась с этой задачей. Сейчас я прочту тебе. Нет, не могу, читай сам. Возьми, пожалуйста.
Алекоc взял в руки смятые листка. Его, поглощенного мыслью о поисках свидетеля, как будто не особенно занимала странная история, в которой, по существу, он не понимал ни начала, ни конца. Но удивительное дело, сбивчивый рассказ приятеля парализовал его. Он хотел сказать Фанасису, что занят и должен уйти, но точно припое к месту. Не говоря ни слова, Алекос закурил еще одну сигарету.
Его друг откинулся на спинку стула и закрыл глаза, словно не желая мешать ему даже взглядом, пока он не прочтет письма.
Как только Алекос расправил смятые листки и стал читать, он поразился: ровные вначале и красиво выведенные буквы сменились вдруг каракулями, и он с трудом разбирал слова. Внимание его невольно рассеялось, и он попытался воскресить в своей памяти лицо Элени. У нее были карие миндалевидные глаза и приятная улыбка. После освобождения он часто встречал ее в молодежном клубе. Она собирала детей шахтеров, разучивала с ними игры, песни и читала им сказки. Она была учительницей в какой-то начальной школе. Когда молодчики из банды Бубукаса бросили в окно клуба гранату, ее ранило в руку.
Алекос пробежал глазами несколько строк. Мысли его витали в прошлом, и смысл слов от него ускользал.
«Что же заставило Элени бросить Стефаноса?» – спросил он себя. Как потрясла его когда-то эта новость!
Однажды в воскресенье, незадолго до начала гражданской войны, – он помнил все так ясно, словно это было вчера, – он увидел Элени у конечной остановки автобусов. Рядом с ней стоял Стефанос, свежевыбритый, в начищенных до блеска ботинках. Алекос осмотрел его с ног до головы и пошутил: «Наконец-то наш секретарь надел галстук, хотя и криво повязал его», Стефанос, рассмеявшись, откинул назад голову, будто любовался небом. Алекос чувствовал себя в тот день окрыленным и поспешил поделиться с ними: «Вечером в клубе будет спектакль, поставили мою одноактную пьесу. Вы слышали? Знаешь, Стефанос, я доволен, получилось совсем неплохо». И он рассказал им подробно содержание своей пьесы. «Ну, придете?»
Стефанос и Элени обменялись взглядами. Какими о казались счастливыми! Ее лицо сияло. «Подумай, почти всю неделю мы не виделись», – весело улыбаясь, сказала она Алекосу. Стефанос по своему обыкновению нахмурил брови. «Алекос, дорогой, сегодня мы запланировали прогулку, уничтожение пирожных, непринужденную беседу и романтическое возвращение домой, но… – Он поглядел лукаво на свою жену. – По-моему, наш долг, Элени, не пропустить премьеры талантливой пьесы новоявленного Горького». Все трое весело рассмеялись. Месяца через три Стефаноса арестовали.
«Подумать только, ведь прежде я завидовал им. Пожалуй, это даже была не зависть, потому что в то время я был счастлив со своей женой. Но на Стефаноса и Элени было приятно смотреть, их связывала какая-то особенно крепкая дружба, доступная только нравственно чистой молодежи нового общества. Как ни стремились мы с Анной нам так и не удалось обрести ее», – с грустью размышлял Алекос. Наконец он понял, что из прочитанного до его сознания не дошло ни строчки. Тогда он снова бросил взгляд на начало страницы. Письмо было датировано 16-м марта 1951 года. Вдруг мороз пробежал у него по коже.
«Жива ли она?» – задал он себе вопрос.
Алекос взглянул украдкой на Фанасиса. У его старого друга глаза были по-прежнему закрыты. Клещи лежали на краю стола. Алекос не решился спросить его. Он сунул в рот сигарету. Его мучило уже не любопытство, а нечто другое. История Элени все больше и больше волновала его. Он сосредоточился и снова начал читать.
«Любимый мой Стефанос! Я подыскиваю мысленно первую фразу и долго сижу, застыв с пером в руке. Но я знаю, что надо отважиться и рассказать тебе обо всем, да, мой любимый, рассказать просто и·откровенно, как мы с тобой умели беседовать друг с другом. (Тут буквы начали путаться, залезать одна на другую, словно внезапно сбились с ритма.) Боже мой, какая я подлая, лживая, если пытаюсь сама себя обмануть. Я сказала «просто и откровенно», но за год послала тебе столько писем, столько лживых писем! Целый год только то и делала, что издевалась над тобой. И лишь страшная пытка, через которую я прошла, придает мне какую-то смелость надеяться, что я смогу честно посмотреть тебе в глаза. Нет, я ни в чем не виновата, любимый мой, клянусь тебе, всему причиной твоя мать! Вот я опять поспешила найти оправдание. Пишу: «виновата твоя мать», хотя совсем не уверена в том. И это, кажется, самое страшное! В душе я понимаю, что тороплюсь с самого начала выставить целый ряд оправданий моему поступку… Мне хочется разорвать этот листок. Не могу, не могу…
Нет, нужно набраться смелости и продолжать. Я говорю себе: «Сегодня или никогда». Если не решусь, то знаю, что меня ожидает, и боюсь этого. Но я уверена, что нет иного пути. Я расскажу тебе откровенно все по порядку.
Прошел год, любимый мой, как я ушла из твоего дома, бросила тебя и живу с Фанасисом Пикросом. Короче говоря, я уже его жена, и как только ты получишь мое письмо, я буду считать, что попросила развода, чтобы официально оформить наши с ним отношения. У Фанасиса золотое сердце. Он, пожалуй, самый добрый человек из тех, кого я встречала. Но иногда мне ненавистна его доброта. Я думаю: «Доброта его и виновата во всем – она исцелила меня, когда я не хотела выздоравливать, да, но хотела». Клянусь, что не хотела, любимый мой. А может быть, в душе-то хотела и сейчас пишу неправду.
Фанасис – единственный человек, показавший себя настоящим другом в те трудные годы, что я пережила. Посмотрел бы ты на него тогда: он с ног сбился во время суда над тобой. С ума сходил, бедный, чтобы спасти тебя. Он заплатил известному адвокату, который тебя защищал. Разыскал людей со связями, добрался до влиятельных политических деятелей. После целого дня беготни говорил мне: «Не волнуйся, Элени, один туз дал мне слово похлопотать за него». Если бы военный трибунал единогласно приговорил тебя к смертной казни, тебя расстреляли бы, Стефанос. Вероятно, Фанасису я обязана тем, что за смертный приговор проголосовали три члена трибунала против двух. Подумай, вероятно, ему я обязана тем, что ты, любимый мой, жив до сих пор. А может быть, судьи сжалились, увидев на суде тебя, разбитого параличом. Ах, боже мой, я не хочу вспоминать те страшные дни! Врач сказал, что с тех пор я повредилась в уме. На меня напала тоска, по ночам мучили припадки… Я вставала впотьмах с кровати и бродила по улицам. Твоя бедная мать не удерживала меня, так как ее напугал врач. Она закутывалась в платок и молча шла за мной следом, чтобы помешать мне в приступе безумия наложить на себя руки.
