Я пишу тебе, Стефанос, не как невестка, обвиняющая свою свекровь. Ведь я любила ее именно потому, что понимала: она не может иначе относиться ко мне, хотя в душе и желает этого. Нет, я не виню ее ни в чем, а лишь хочу, чтоб ты понял, насколько удивила меня перемена в пей. Ее странная преданность буквально потрясла меня. Настолько, что я готова была отказаться от мысли покинуть наш дом. Я решила даже сказать Фанасису, что передумала, но почувствовала, что снова схожу с ума.
Да, я была связана и каждый день ощущала это все больше. Я потеряла покой, и снова меня начало преследовать предчувствие смерти. Порой меня охватывало страшное возбуждение. Сначала нежные заботы твоей матери удивляли меня, но постепенно стали тяготить. Почему? Не знаю. В то время я не в состоянии была спокойно заглянуть себе в душу, наверно, вследствие болезни, или это были признаки нового приступа безумия. Иногда на меня нападало бешенство. Сижу, например, на скамейке во дворе, а она тихонько подходит, кладет ласково руку мне на плечо и спрашивает, не надо ли постирать мне чулки, Я вся киплю, но не отвечаю ей. Она настойчиво предлагает выстирать мои простыни. А я думаю: «Старая ведьма, она нарочно так обращается со мной, так как догадывается, что я хочу уйти. Чтобы унизить меня, она ведет себя как служанка». И прихожу в ярость; точно бешеная, набрасываюсь на нее, вместо того чтобы взять себя в руки. Я ненавидела ее все сильней и сильней, грубила ей и по малейшему поводу закатывала истерику. Бедняжка молча страдала, ни разу не попрекнула меня.
Однажды вечером я ужинала, избегая глядеть на нее. Она стояла рядом и чистила мне яблоко. Тень от ее головы двигалась по моей тарелке. Я закричала на нее: «Иди ловись!» Она ни с места. Кусок застрял у меня в горле. Тень от ее головы все двигалась и двигалась передо мной. «Возьми яблоко, дочка», – сказала она. Я оттолкнула ее руку, и яблоко упало на пол. Она опять ни с места. «Ты, дочка, наверно, устала», – пробормотала она. Я вскочила и вцепилась ей в горло. «Чего ты стоишь над душой? Почему не идешь спать?» Я была вне себя от бешенства и внезапно закричала: «Довольно, я ухожу, а то окончательно рехнусь и задушу тебя».
Не сказав больше ни слова, я поспешно собрала вещи. Кажется, она прошептала: «Я знала, что ты уйдешь». Она стояла и смотрела, как я запихивала в чемодан свои платья. «Если хочешь, дочка, возьми одеяло, чтобы тебе не зябнуть», – предложила она мне. Я закрыла чемодан, надела шляпу и направилась к двери. Она остановила меня. «Я хочу, чтобы ты оказала мне одну услугу», – обратилась она ко мне. Ее глаза сверкали. Она попросила ничего не писать тебе о моем решении, пообещав, что сама по-своему расскажет тебе обо всем. Ты не представляешь, какое облегчение принесли мне ее слова. Сколько раз мы с Фанасисом собирались написать тебе, но не находили в себе сил и откладывали на завтра.
Так я покинула наш дом раньше, чем предполагала, – иначе, быть может, я никогда не ушла бы оттуда. Я пишу тебе не для того, чтобы оправдать себя тем, будто я совершила безумство или поддалась мимолетному настроению. Нет, Стефанос, у меня созрело решение избрать именно этот путь. Если бы не произошел взрыв, я, так и не отважившись на этот шаг и примирившись с жизнью, подобно многим людям, влачила бы, наверно, изо дня в день жалкое существование.
Я переселилась к Фанасису. Его мать умерла, сестры вышли уже замуж, поэтому я оказалась в пустом, почти необитаемом доме. На задворках Фанасис строил трикотажную мастерскую. Мне хотелось отдохнуть. Первые дни я занималась немного хозяйством: переставила старую мебель, починила занавески и повесила их на окна, прибрала, украсила квартиру. То и дело я останавливалась в растерянности и, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, спешила убедить себя в том, что делаю все с охотой, И бросала взгляды вокруг, гордясь своими достижениями. Фанасис казался обеспокоенным. Мы беседовали о наших домашних делах, о его мастерской, и оба делали вид, что заняты Наверно, потому, что не могли притворяться счастливыми. Но когда расходились работницы, наступал вечер и мы оставались одни, нельзя было не говорить о тебе. Нас обоих терзала одна и та же тревога. Мы считали дни. Я не находила себе места. Однажды сказала ему: «Сегодня, пожалуй, он получит письмо от старухи». Фанасис ответил: «Должен получить, прошло восемнадцать дней. – И, подумав, добавил: – Если только его не задержала почта». Я тут же закричала: «Он уже получил, я уверена». Тогда он потер руки, словно они у него озябли: «Но как, Элени, оп отнесется к нему?» – «Не спрашивай об одном и том же, Фанасис. Ты только злишь меня». Опять мы замолчали. Потом он пробормотал: «К субботе придет ответ».
Мы утешали себя надеждой, что ты нас поймешь, что в твоем письме мы найдем слова и доводы, которые придадут нам смелости. Да, мы ждали ответа, как избавления. Эти вечерние беседы причиняли мне невероятные страдания, которые я пыталась скрыть. Оставляла Фанасиса и запиралась в соседней комнате, чтобы выплакаться потихоньку от него. Он все понимал, но не хотел мешать мне. Терпеливо ждал, курил одну сигарету за другой.
Прошло немногим больше месяца с того дня, как я ушла из твоего дома. Я собиралась пойти навестить твою мать и справиться о тебе. Но вдруг однажды рано утром она постучала ко мне в дверь. «Я узнала, дочка, что ты тут живешь», – сказала она мне с ласковой улыбкой. Но когда она подняла на меня глаза, я заметила в них странный блеск и испугалась. «Что случилось? Что написал тебе о нас Стефанос?» – спросила я с тревогой. Она печально поглядела на меня. «Сын беспокоится, не получает от тебя весточки. Справляется, не больна ли ты». У меня сжалось сердце. «Почему ты не написала ему, что я ушла из дому? Почему? Отвечай мне!» Мутные старушечьи глава впились в меня. «Нет, он не должен узнать об этом. Ради бога! Не должен! Разве вправе мы причинить ему там такое горе? Увечный он, одинокий! – жалобно пробормотала она. Потом презрительно и сухо повторила: – Ты не имеешь на это права».
Я вся дрожала и чувствовала, что мной овладевает бешенство. Мне хотелось броситься на нее, впиться ногтями в горло и задушить ее. Она молча наблюдала за мной. Сидела в прихожей, словно ожидая, когда пройдет у меня приступ. Я взяла ее за руку и ввела в нашу уютную столовую. Она опустилась на стул и скрестила на груди руки. Внезапно какое-то странное чувство проснулось во мне: я вдруг поняла ее беспредельное молчаливое горе. Мне показалось, что она стала еще более сморщенной и согнутой, чем раньше. К горлу у меня подступил ком. «Прости меня, мама, – пролепетала я и упала перед ней на колени. – Прости меня», – повторяла я, содрогаясь от рыданий.
Я почувствовала, как она своей морщинистой ладонью нежно гладит меня по волосам. О, какое облегчение принесла мне ее ласка! Если бы в эту минуту она попросила меня вернуться обратно, клянусь, любимый мой, я тотчас собрала бы свои вещи и последовала за ней. Но она не хотела. Ее принципы не допускали этого. Да, она предпочла бы увидеть меня мертвой, но не разрешила бы мне снова переступить порог нашего дома. До своего последнего часа, я уверена, не простила она мне моего поступка.
Твоя мать продолжала гладить меня по голове и ласково говорить со мной до тех пор, пока я не устала плакать. И тогда вдруг она сказала: «Сядь теперь, дочка, и напиши ему хоть два слова». Я подняла голову и в растерянности посмотрела на нее. Ее лицо приняло необычайно суровое выражение. Боже мой, в ту минуту мне померещилось, что ее лицо, обрамленное черным платком, похоже на те жестокие, страшные лики византийских святых, которых я так боялась в детстве. «Встань-ка, возьми перо». Я встала, как автомат, и взяла ручку. Она монотонно диктовала: «Я чувствую себя хорошо… Не беспокойся… У ребятишек в школе сейчас каникулы… Жду тебя с нетерпением…» Не соображая, что я делаю, я написала слово в слово все, что она продиктовала мне.
Только когда твоя мать ушла, я осознала, что натворила. И похолодела. «Теперь я окончательно пропала», – подумала я. Мне хотелось догнать ее и отобрать письмо, но я не нашла в себе сил. Именно моя слабость, неспособность принять определенное решение превратили мою жизнь в муку. Я берусь за какое-нибудь дело. Например, наливаю воду в глиняный горшок, чтобы сварить суп. Открываю кран. Вода бежит, а я жду. И вдруг я оказываюсь у твоей постели. Твоя голова откинута на подушку. Ты смотришь с улыбкой на меня, а я шепчу те самые слова, которые заставила меня написать она. Да, я вижу сколько радости доставляют они тебе. «Боже мой, почему я ощущаю такую безумную боль? Почему меня душит что-то?» – кричу я, как безумная. Мой собственный голос приводит меня в чувство. Вода перелилась через край и течет на пол. Я вижу, как суетится перепуганный Фанасис. «Ничего, ничего не случилось. Уходи», – прогоняю я его. Все мое тело болит, я не в силах поднять руку, хотя день только начался. С трудом бреду к кровати.
Все чаще и чаще я теряю сознание. Каждый день Фанасис убеждает меня написать тебе правду, а сам испуганно выжидает и не в состоянии ничего предпринять. Его мягкость, нерешительность невероятно раздражают меня. В глубине души он сам понимает, что если я и запрещаю ему повидаться с тобой или написать тебе, то он обязан, не спрашивая меня, сделать это. Моя судьба в его руках. Но его безграничная доброта, глупая, нелепая доброта делает его неспособным принять наконец какое-то решение. Он видит, что я качусь в пропасть, погибаю, но у него не хватает мужества отважиться на что-нибудь самому. Стоит ему взглянуть на меня, и он страдает еще больше, чем я, – такой он добрый. Теперь меня преследует желание унизить его. Я издеваюсь над ним, припоминая ему, что он подписал отречение от своих убеждений, что сестры вили из него веревки, что он дрожит, когда к нему приходят с подписным листом от демократической организации поселка. Никогда я не думала, что он настолько трусливый и безвольный. Я потешаюсь над ним, хотя в глубине души знаю, что смеюсь над собой. Бедняга всегда пытается оправдаться, говорит со мной кротко, ласково, никогда не выходит из себя, в то время как я киплю от ярости. Но у него не хватает духу написать тебе обо всем.
