Твоя мать продолжала гладить меня по голове и ласково говорить со мной до тех пор, пока я не устала плакать. И тогда вдруг она сказала: «Сядь теперь, дочка, и напиши ему хоть два слова». Я подняла голову и в растерянности посмотрела на нее. Ее лицо приняло необычайно суровое выражение. Боже мой, в ту минуту мне померещилось, что ее лицо, обрамленное черным платком, похоже на те жестокие, страшные лики византийских святых, которых я так боялась в детстве. «Встань-ка, возьми перо». Я встала, как автомат, и взяла ручку. Она монотонно диктовала: «Я чувствую себя хорошо… Не беспокойся… У ребятишек в школе сейчас каникулы… Жду тебя с нетерпением…» Не соображая, что я делаю, я написала слово в слово все, что она продиктовала мне.
Только когда твоя мать ушла, я осознала, что натворила. И похолодела. «Теперь я окончательно пропала», – подумала я. Мне хотелось догнать ее и отобрать письмо, но я не нашла в себе сил. Именно моя слабость, неспособность принять определенное решение превратили мою жизнь в муку. Я берусь за какое-нибудь дело. Например, наливаю воду в глиняный горшок, чтобы сварить суп. Открываю кран. Вода бежит, а я жду. И вдруг я оказываюсь у твоей постели. Твоя голова откинута на подушку. Ты смотришь с улыбкой на меня, а я шепчу те самые слова, которые заставила меня написать она. Да, я вижу сколько радости доставляют они тебе. «Боже мой, почему я ощущаю такую безумную боль? Почему меня душит что-то?» – кричу я, как безумная. Мой собственный голос приводит меня в чувство. Вода перелилась через край и течет на пол. Я вижу, как суетится перепуганный Фанасис. «Ничего, ничего не случилось. Уходи», – прогоняю я его. Все мое тело болит, я не в силах поднять руку, хотя день только начался. С трудом бреду к кровати.
Все чаще и чаще я теряю сознание. Каждый день Фанасис убеждает меня написать тебе правду, а сам испуганно выжидает и не в состоянии ничего предпринять. Его мягкость, нерешительность невероятно раздражают меня. В глубине души он сам понимает, что если я и запрещаю ему повидаться с тобой или написать тебе, то он обязан, не спрашивая меня, сделать это. Моя судьба в его руках. Но его безграничная доброта, глупая, нелепая доброта делает его неспособным принять наконец какое-то решение. Он видит, что я качусь в пропасть, погибаю, но у него не хватает мужества отважиться на что-нибудь самому. Стоит ему взглянуть на меня, и он страдает еще больше, чем я, – такой он добрый. Теперь меня преследует желание унизить его. Я издеваюсь над ним, припоминая ему, что он подписал отречение от своих убеждений, что сестры вили из него веревки, что он дрожит, когда к нему приходят с подписным листом от демократической организации поселка. Никогда я не думала, что он настолько трусливый и безвольный. Я потешаюсь над ним, хотя в глубине души знаю, что смеюсь над собой. Бедняга всегда пытается оправдаться, говорит со мной кротко, ласково, никогда не выходит из себя, в то время как я киплю от ярости. Но у него не хватает духу написать тебе обо всем.
Однажды вечером Фанасис внезапно расплакался, точно ребенок. Все время твердил: «Когда-то я был молодцом, Элени, не дорожил своей жизнью. Меня могли убить тогда, да, могли. Проклятье! Лучше бы мне погибнуть». Я отвернулась, чтобы не видеть его заплаканного лица. Конечно, через несколько минут он говорил опять о векселях, о трикотаже, который завтра должен сдать заказчикам, но я знала, Стефанос, что ты нас обоих сломил.
Через месяц снова пришла твоя мать и потребовала, чтобы я написала тебе второе письмо. Сначала я отказалась. Она настаивала. Я умоляла ее не просить меня больше об этом. Помню, когда я сказала ей, что сойду с ума, она как-то странно улыбнулась. Она принесла с собой и прочла открытку, которую ты мне прислал. Я написала несколько строчек и прогнала ее. Даже крикнула вслед, чтобы она не трудилась посылать тебе мою открытку, потому что я все равно напишу тебе правду. Едва она ушла, как я взялась за перо. Но, как и раньше, когда я пыталась рассказать тебе, что произошло, я разорвала в конце концов недописанное письмо. Я думала: «Нет, пусть лучше он узнает обо всем, когда меня уже не будет в живых!» Но я обманывала себя, потому что не собиралась кончать жизнь самоубийством. Наоборот, я хотела избавиться как можно скорей от этого кошмара и жить, жить. Каким отвратительным становится человек, когда старается прикрыть лицемерием свою трусость! После того как твоя мать явилась в третий раз и заставила меня продолжить мучительную переписку с тобой, я сказала Фанасису, что надо запаковать вещи и переселиться на другую квартиру.
Мы сняли комнату в районе Зографоса. Сначала я думала, что вскоре успокоюсь. Я решила отправиться на Корфу, повидаться с тобой и рассказать обо всем. Теперь мои дни проходили в одиночестве: Фанасис уходил рано утром и возвращался поздно вечером. Я редко выходила из дому. Ничего не делала. Когда мы начинали задыхаться от грязи и пыли, комнату убирал Фанасис. Я проводила время в постели или у окна. Уже не злилась, не кричала, почти не разговаривала. Была совершенно спокойна.
Не понимаю, почему Фанасис часто приводит ко мне врача. Ему, видно, внушает опасение мое здоровье. Но я веду себя хитро. Когда приходит врач, я встаю, встречаю его улыбкой, беседую с ним о всяких пустяках, даже шучу. Врач шепчет что-то Фанасису, и тот улыбается счастливый. «Обманула их, – думаю я, но в тот же миг меня охватывает дрожь. – Обманула их, что я не сумасшедшая? Значит, на самом-то деле я сумасшедшая?» Голова у меня идет кругом. Дрожа, я глотаю две таблетки снотворного и вскоре засыпаю глубоким сном. Однажды утром, когда я в задумчивости смотрела в окно, я увидела издали твою мать. Неодетая, растрепанная, я пулей вылетела на улицу и заорала: «Убирайся, убирайся, старая ведьма!» Она была ласкова со мной, привела в комнату, терпеливо терла мне виски, чтобы я пришла в себя, И наконец заставила меня снова написать тебе.
Два раза мы меняли квартиру. И оба раза она отыскивала меня. Вот уже неделя, как мы живем в ужасном подвале: нет окна, нет света – настоящая могила, но я чувствую себя здесь уверенней. Не выхожу совсем. Заслышав шаги, вздрагиваю. Если снова увижу ее перед собой, свалюсь замертво. Но я знаю, рано или поздно она меня найдет. Для поездки на Корфу у меня уже нет мужества. Мои ноги налились свинцом, я с трудом волочу их, делая всего лишь два-три шага по комнате. Фанасис живет в постоянной тревоге. Хоть он старается скрыть ее от меня, я понимаю его состояние. Все время поедом его ем, чтобы он был осторожен и старуха не выследила его. Он убегает из дому, словно спасаясь от погони. Ночью мы оба места себе не находим от страха. Бедный, он настолько любит меня, что живет моими кошмарами… Дни идут. Она появится… Скоро утро… Я не в силах написать больше ни строчки…»
Дальше шло какое-то неразборчивое слово – Алекосу показалось, что Элени написала «помогите». А может быть, под влиянием своих мыслей он так прочел его. Наверно, там просто стояло «целую тебя». Внизу было ее имя. Он медленно собрал листочки и положил их на стол.
Фанасис сидел в той же позе. Но теперь глаза его были открыты и смотрели на друга. Алекос опустил голову, чтобы избежать его взгляда. Несколько минут оба не шевелились, не произносили ни слова.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – проговорил после некоторого молчания Фанасис. – Ты, несомненно, считаешь, что я виноват, потому что оказался тряпкой. Пожалуй, ты прав. Но, Алекос, клянусь, ты не представляешь, сколько раз я готов был, не сказав ей ни слова, сесть на пароход, идущий на Корфу. Наконец я решился: поеду в тюрьму, увижу Стефаноса и признаюсь ему во всем, как на духу, во всем с самого начала. Однажды я даже купил потихоньку билет. Ты спросишь, почему я раздумал ехать? Да? Что па это сказать?! Я и сам себе не мог ответить честно на этот вопрос…
Он помолчал несколько минут. Снова взял в руки клещи и держал их перед собой, вперив в них печальный взгляд.
– Да, купил билет и положил в чемодан смену белья.
Чтобы Элени ни о чем не догадалась, я отдал его на хранение в кофейню. Накануне отъезда я внезапно подумал: «Что ты, дурак, собираешься делать, не видишь разве, как она следит за тобой? Только ты сядешь на пароход, она тут же покончит с собой». Я испугался. Провел ночь без сна, стараясь прогнать от себя эту мысль. Нельзя мне было уезжать, нельзя было оставлять ее одну. Так я и не поехал. Отчего, Алекос, пришла мне в голову такая странная мысль? Ее ли поведение вызывало у меня тревогу или на меня напал глупый страх? Не знаю, что тебе сказать… Загадка!
– Но, Фанасис, объясни мне кое-что, я не все понимаю, – попросил Алекос. – Значит, Стефанос так и не получил этого письма?
– Ах, не спрашивай, – перебил его со вздохом Фанасис. – А почему не получил? Потому что на следующий день утром черт принес эту старуху!
Алекоса удивило такое объяснение.
– Элени пишет, что ее свекровь не знала, где вы живете, – произнес он только для того, чтобы дать возможность другу продолжать.
