И, может быть, вся эта история вспомнилась мне именно сейчас, поскольку как раз я и выбран все той же судьбой, чтобы оставить времени хоть какое-нибудь известие о них. Да-да — я чувствую, что именно в этом все дело, а иначе, чем можно объяснить, что впервые за долгие дни и даже месяцы память моя оказалась в силах выстроить, а рука в силах записать столь длительную по моим нынешним силам историю? Может быть, точка в конце моего путаного повествования и есть последняя моя точка как в прямом, так и в переносном смысле? И мне, сделав назначенное, только и остается теперь откинуться в своем продавленном кресле и терпеливо ждать — и понимаю уже, что ждать остается все меньше и меньше, — пока не перемешаются все мои жизненные воспоминания в один ровный и серый без проблеска поток, —
и звеньевая с узким станом
склонится молча надо мной...
Или там по-другому было? Не с узким станом, а с еще каким-то? С пыльным, что ли? С пыльным станом? И действительно, как не запылиться стройному стану звеньевой, пока ударно и даже, в некотором смысле, самоотверженно трудится она, разбрасывая кукурузные зерна — да еще и квадратно-гнездовым методом! — в высушенную летним зноем и растрескавшуюся без надлежащей ирригации колхозную землю. Вот именно, так оно будет — и звеньевая с пыльным станом склонится молча... — да и что, собственно, еще говорить, когда все уже говорено-переговорено... и до конца страницы так немного осталось... ну и пусть себе хоть чуток белого будет, раз все так быстро вокруг темнеет... пыльным станом склонится молча надо мной...
И — нет меня. И их — нет... Но — были... Скорблю о тебе, брат мой Ионафан.[39]
1999–2000, Бостон
Маленькое послесловие с необходимыми пояснениями
Уважаемый читатель! Поскольку только что прочитанный тобой текст вышел из-под пера (а может быть, даже из-под принтера — кто их там, этих нынешних продвинутых старичков знает!) человека, безусловно, сильно не молодого и прилично перемешавшего в своей памяти события, имена, обстоятельства и даже пейзажи разных времен — да что там времен — эпох! — то вполне вероятно, что в некоторых местах что-то может показаться тебе незнакомым или непонятным, хотя общая канва повествования и смысл рассказанных событий от тебя, безусловно, не ускользнули. Но ведь автор-то (неважно, сознательно или бессознательно) начинил свой текст таким количеством непрямых и даже прямых (хотя и незакавыченных) цитат, отсылок, аллюзий, парафраз, намеков, не всегда разборчивых портретов и всего такого прочего, что вполне может оказаться небесполезным для лучшего понимания написанного, и жаль будет, если все это пройдет мимо твоего внимания. А посему мы и приводим ниже пояснения, долженствующие обратить твой мысленный взор на вещи пусть и не слишком значительные, но небезынтересные. Чтобы, так сказать, ничего не пропало... Не говоря уж о том, что однозначно определить, в какие же именно годы имела место быть рассказанная автором история, из самого рассказа положительно не представляется возможным, — все так перепуталось в бедной старой голове, что хотя канва событий и прослеживается, но, похоже, проходит через самые разные десятилетия нашей жизни. И не попробовать ли разобраться, что откуда... Ну, с Богом...
Тут, разумеется, все имена (не зря заглавные буквы всплывали!), когда-то автором слышанные, но за давностью лет и слабостью памяти превратившиеся просто в смутно что-то напоминающие наборы звуков. Хотя имена по-своему занимательные и способные сойтись вместе лишь под сводом черепа человека несомненно начитанного и образованного, чтобы не сказать — интеллигентного.
Так вот — Крушеван. Из энциклопедии: «Крушеван П. А. 1860–1909 — бессарабский деятель, крайний реакционер, организатор кишиневского погрома (имеется в виду знаменитый еврейский погром в апреле 1903 года), депутат II Государственной Думы от Кишинева (чудные думские традиции в России — ста лет как не бывало, все те же песни, не правда ли?), активист Союза Русского Народа». В общем, неудивительно, что автору нечто неприятное при звуках этого имени мерещилось.
А вот Живокини — несомненно по части запаха кулис и разной другой театральщины. Краткий Энциклопедический Словарь: «Живокини Вас. Игн. (1805–74), рус. актер. С 1825 в Малом т-ре. Комик-буфф, мастер импровизации, использовал традиции рус. нар. т-ра.» Вот я и говорю, что поскольку наш автор вживе этого самого Живокини наблюдать явно никак не мог, а в памяти его это имя застряло, то, как я уже говорил, человек он весьма образованный. Может быть, даже театрал.
С Жомини еще проще. Стихи Д. Давыдова, попавшие в эпиграф толстовских «Двух гусар», все знают (даже если и не скажут, откуда точно): «...Жомини, да Жомини, а о водке ни полслова...». Так что чисто для порядка снова Краткий Энциклопедический Словарь: «Жомини (Jomini) Антуан Анри (Генрих Вениаминович, 1779–1869), воен. теоретик и историк, рус. генерал от инфантерии (1826). С 1798 в швейц., в 1804–13 во франц. армиях, с 1813 — на рус. службе. Обобщал опыт наполеоновских войн, утверждал „вечные принципы“ воен. иск-ва.» Почему, правда, Живокини вместе с Жомини в авторской голове крутился — чистая загадка... Правда, оба на «ж»... да и заканчиваются на «ини»... Мнемоника...
Если не просто из памяти выплыли эти самые купола, а и на самом деле автор их в тот вечер вживе видел, то, стало быть, все в истории произошедшее (или, по крайней мере, то, с чего история началась) имело место до того, как собор был взорван, то есть до 1931 года.
А вот извозчичьи пролетки позволяют отнести время описанных событий еще на несколько лет пораньше, поскольку, если верить многочисленным описаниям Москвы, к 1930 году пролеток этих в городе практически не осталось.
«Дзержинка» — это уже полное смешение декораций, поскольку линию открыли в 1935, когда храма Христа Спасителя уже и в помине не было. Так что увидеть и то, и то в один вечер никак нельзя было. Гримасы старческий памяти...
Коктейль-холл в гостинице Москва... особенно, если автор полагает, что посещал это место в молодости... Какая там молодость в 50-е, если он еще извозчиков и пролетки застал. Все смешалось...
Ну, с Мак-Дональдсом все в порядке... Вполне мог автор видеть знаменитую очередь, даже если и катило ему на девятый десяток. Крепкого закала люди были. Долгожители...
Тут начинаются шифрованные зигзаги памяти: «...от мух кисея, сыра не засижены», — как не узнать Маяковского.
Березки и водка в стаканах — тут просто: Есенин.
Большие глаза, бородка и сладострастие с изъяном — голову даю на отсечение: Кузмин. Хотя опять же, вряд ли он по таким вечерам ошивался. Разве что Юркун мог затащить. Скажем, в 1921 году в Политехническом музее под председательством Валерия Брюсова проходил «Смотр всех поэтических школ и групп» с участием неоклассиков, неоромантиков, символистов, неоакмеистов, футуристов, имажинистов, презентистов, ничевоков, эклектиков, экспрессионистов. «Паника и экзальтация, ужас и восторг, неспокойствие, неуравновешенность — вот пафос современного искусства, а следовательно, и жизни. Смешанность стилей, сдвиг планов, сближение отдаленнейших эпох при полном напряжении духовных и душевных сил.» (Михаил Кузмин).
Единственно, что приходит в голову, так это Вознесенский с его геометрической «Треугольной грушей». Его-то, конечно, каленой метлой с эстрады было не согнать, но ведь не в те же годы...
Естественно, Маяковский — и жил рядом, и, несомненно, крупным шрифтом был на афише выделен.
Поскольку перестройка и борьба с привилегиями в России дело традиционное, то для датировки ценность этой информации сомнительна.
А это, похоже, вновь 60-е годы просунулись, поскольку больно уж поэтесса эта молодую Ахмадулину напоминает.
Старик ходил по поэтическим вечерам еще и в 60-е. Иначе как бы запомнил Асадова с его: «Как только разжались объятья, девчонка вскочила с травы...» и так далее...
О, это сильно! Знать Бруммеля! Мощный старик. Все-таки, не в Лондоне вырос, где основоположнику и мэтру дендизма даже памятник поставили. А на русском только и была тоненькая книжонка дореволюционная «Бруммель и дендизм» — вот и все, старик же знал с полной естественностью... Сам, небось, дендировал, пока можно было...
