17
О, это сильно! Знать Бруммеля! Мощный старик. Все-таки, не в Лондоне вырос, где основоположнику и мэтру дендизма даже памятник поставили. А на русском только и была тоненькая книжонка дореволюционная «Бруммель и дендизм» — вот и все, старик же знал с полной естественностью... Сам, небось, дендировал, пока можно было...
Именно такие компоненты красоты перечисляет Фома Аквинский, а Джойс поминает их в «Портрете художника в юности». И опять вопрос: положим, Аквинского автор мог читать в любое время, была бы охота, а вот «Портрет художника...» в русском переводе появился куда позже... Впрочем, может, он его в подлиннике читал.
На всякий случай, Автандил — герой «Витязя в тигровой шкуре», но это все и так знают.
Тоже неплохо. Это он вспоминает стихи из бальмонтовского предисловия к изданному Сабашниковыми трехтомнику Кальдерона в переводах того же Бальмонта. Там как раз и вода, и брызги, и мост, и золото: «Между временем и вечностью, / Как над брызнувшей водой, / К нам заброшен бесконечностью / Мост воздушно-золотой...»
Насчет «не больше штуки в одни руки» — это больше ко временам тотального дефицита и бесконечных книжных очередей относится — 60-е, 70-е, 80-е. Хотя и в тридцатые с бумагой напряженно было. Непреходящая черта советского быта...
Ощущение страха явно из 30-х, тогда как раз и брали за разговоры.
Тираж 500 экземпляров. Это, конечно, из 20-х–30-х, когда такие тиражи были привычными. Хотя, впрочем, и настоящего читателя поменьше было. Это потом на десятки тысяч мерили. Однако все возвращается на круги своя — и сейчас для хороших книг маленькие тиражи — не редкость. Опять читатель повывелся?..
Вот-вот. В последние десятилетия обязательно бы ксерокс помянули. А раз «фотографические» копии, то разговор наверняка из 20–30-х. Тут все сходится.
А здесь у него Булгаков! Вот так каждый раз: вроде бы уже сходится все на поздних 20-х, но тут же какой-то кусочек вылезает... Даже если допустить, что автор был ближайшим другом Булгакова и слушал «Мастера» в авторском чтении, все равно это могло случиться несколькими годами позже. А если уж, как все мы, — то «Москва», 1967 год, препарированный текст...
То Хмельницкого, то Маросейка, то Кирова, то Мясницкая... Это наводит на мысль, что автор все-таки пишет о времени массовых переименований, когда и новое название употребить является, так сказать, политически корректным, и от старого язык никак избавиться не может, при всем даже страхе, что кто-то возьмет да и спросит: «А чем это вам Киров не по душе?».
И снова прыжок через двадцать лет! КВНы с линзами — это же 50-е!
Санкт-Петербург... Это позже, в беззубые 60–80-е Ленинград называть дореволюционным именем было даже неким шиком, а в 30-е попал бы так, что мало не показалось... Вот так все у него — одна фраза или даже слово, а толкований, толкований...
Книжник, как есть книжник... «Счастливый домик»-то не одним изданием выходил, а он сразу гржебинское определил. Это действительно знать надо.
«Столбцами» — это автандилец пытается Заболоцкого куснуть. Что служит указанием на начало 30-х. Потом про «Столбцы» не положено было вспоминать лет тридцать. А когда отдельные стихи из ставшего нарицательным сборника снова стали в сборниках Заболоцкого появляться, то спорить об этой книжке было уже как-то неактуально.
А тут Олег Григорьев! Ленинградский андерграунд застойных времен. Как его мог рассказчик цитировать в 30-м?
По-видимому, имеется в виду коллингвудовская «Идея истории». Она и по-английски-то вышла куда позже, а уж про русский перевод я вообще не говорю. Хотя, независимо от очередной временной чересполосицы, книжка очень даже занятная. Советую...
Да, в поэзии автор явно разбирается. Блок, да еще из нечасто печатаемого и, тем более, цитируемого. И еще удивляется, что не узнали и не раскусили.
Надо же, он даже и прозвище Фомы Аквинского знает! Стало быть, хорошо почитывал книжки по средневековой философии. На поверхности на такие вещи не наткнешься.
Дам полусвета, стало быть.
Черт побери! Я не я, если это не портрет Бенедикта Сарнова — тут и критик, и патрицианский облик, и очки, и вообще... Занимательно — значит, автор его действительно где-то видеть должен был. Так что, может, и в литературных кругах вращался...
Вот вам и еще скрытая цитата. Это ведь из Островского. Который советский, а не купеческий. Как раз там матросу-революционеру Жухраю и «нравилась эта молодежь, еще не нашедшая...» и так далее. Чего только в голову за долгую жизнь не набьется. Да так, что не отделаться. Хорошо хоть, что вовремя вспомнил и остановился...
А вот Библию подзабыл в волнениях советского времени. Как рассказывает книга Эсфирь, Гадасса, воспитанница своего дяди Мардохея, была выбрана царем Артаксерксом из многих прекрасных кандидаток, и стала под именем Эсфири его женой и мидо-персидской царицей, в качестве таковой сделала очень много добра для иудеев.
Слова Давида из 2-й Царств: «Скорблю о тебе, брат мой Ионафан; ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской». Ионафан, сын Саула, друг Давида, неоднократно спасавший его от гнева своего отца и впоследствии вместе с Саулом и двумя братьями убитый филистимлянами. Уж не Давидом ли числит себя автор? Помните, как заканчивается фраза сия в плаче Давида?.. А как попадает автор к автандильцам? — Вот именно, он отказывается от поисков женских ласк в пользу поэтического вечера, где и встречает белошарфового!.. Но, главное, что снова нестыковка: про Эсфирь он, видите ли, подзабыл, а историю заканчивает словами Давида. Такого случайно не скажешь. А может, он вообще дурит нас, как хочет?.. А?..
